Музей «Калифорния»

А я не хотел поедать существ: казалось, чем-то могу остановить лавину смерти и страдания, если перестану их есть. Конечно, не в полной мере, не в окончательной степени, но хоть задержать ее, как если у тебя есть сила чуть придержать лавину и кому-то дать право из-под нее уйти — ты разве бы не сделал?.. Сказал бы ты: «Что ж, лавина сойдет в любом случае, и на этом склоне умрет все живое — зачем трудиться спасать этих?..»

Всеобщая жизнь, дыхание любви — огромные громогласные облака, — таково содержимое чахлых моих виал. Плохо продается… То и дело оборачиваюсь и думаю, не уйти ли под землю снова, в гномье царство черной работы, ненавистных раскопок. Почти как «мужчина и женщина», темы моих трудов — нечто стоящее безустанного, многовекового осмысления, выдувания из воздуха стеклянных сосудов. И в этой попытке остановить повсеместное страдание я вознамерился быть ну хоть на каплю лучше соседа или брата: не покупать в магазине чистое мясо, довольствоваться опосредованным страданием — страданием зверей, потерявших дом ради обогрева моего дома, болью деток из стран, выпитых до дна другой страной, пусть той, что дала мне пристанище-передышку… Но так ли я выше этих выпитых детей? Не такой же я ребенок царства Силы и царства Возмездия? Не такой же ли я раб?.. Короче, я с одного замкнутого кольца нашего неизбежного страдания решил перепрыгнуть на другое, но пойми, покупатель вазы, я не настолько тупой, что замыслил разорвать круг страдания тем, что ем сегодня только стручки да фрукты. Все-таки мне почти тридцать три, тут вечное лето, но не вечный зной, голова моя хоть и опустела, но не стала вовсе негодной…

А после смерти не было, кстати, никаких картинок. Между тем, как меня отключило и как включило заново, был только черный холст и глубокая ночь. Есть ли, интересно, Музей Ночи? Ночью, пожалуй, наполню я таинственные малые виалы в нижней части своего торгового лотка. Я бы предложил выставлять там индивидуальные впечатления о ваших самых жутких, желанных, страстных ночах:

на первом бы этаже я расположил экспозицию ночей любви и наивности, и там лилась бы пламенная речь любовника, песнь под окнами девы, стихи, сложенные под зеленым маринованным светом круглосуточно горящей библиотечной лампы. Я вел бы на второй этаж не раньше, чем человек выпьет всю горечь разочарования в страсти. Должен же он, в конце концов, взрослеть и видеть, что страсть — тоже состояние, проходящее через время, а значит, и ее сила чахнет, преображается в новую страсть, и, значит, посетитель теряет над нею обладание, отпускает ее, как бы ни верил в вечную ее силу. «О, нет ничего вечного, любовник», — это заклинание будет размыкать замки на вратах на второй этаж. [И, разумеется, в Музей Ночи приходить дозволяется лишь после заката луны, то есть в подлинную, звездную ночь, и только там он смеет быть построен, где царит настоящая тьма, а не эта напомаженная городская шлюшка, пахнущая вяжущим, дурманящим смрадом, низвергающим тебе в фантазию о большой освещенной земле — оставь ее, оставь эту городскую псевдоночь, чтоб пристать к нашей музейной гавани и войти…]

Второй этаж я посвятил бы ночи искания. Она принадлежит юноше, который вышел из объятий сентиментальности и страсти, вознесся устремлением к светящему куда выше и дальше, чем вошедший в тело огонь, к светлому, более ослепительному чувствованию; юношу воззвали к проповедничеству, к нирване. И вот этаж построен во славу ночи, после которой водрузил он на свой стяг первое поистине волшебное слово и первое заклятье-молитву, провозгласил, что он узнал, как быть бóльшим сиянием, нежели влюбленная плоть, и как быть вне плоти, и что он вооружен верой, даже так — верой, faith, — что он готов написать о ней и понести от людей камни и проклятия за эту горестную вторую наивность второго рождения, но в этот раз, поскольку это вера (не хухры-мухры) и поскольку у настоящей веры не будет (не должно быть) адресата, он просто распыляет ее. Словно маг из звездной своей мантии, одаривает ею, как шлейфом, всех мимо проходящих, по неосмотрительности вставших рядом; такой искатель оставил свою возлюбленную этажом ниже, оставил защиту от ранений, лекарство от косноязычия, не ждет больше, что земная щедрость одобрит его, хотя и знает, что тело женщины дарит именно это: единство, возможность подняться. Но он не для того пришел в ночь, чтобы и дальше слушать, как она лепечет сладострастные сказки.