Музей моих тайн

На свой портрет Алиса взглянула равнодушно, зато протянула руку к пачке детских — зафиксированные камерой в неподвижности, дети почему-то казались гораздо более привлекательными; при виде их ее глаза увлажнились, и она тихо всхлипнула. Мсье Арман достал огромный шелковый носовой платок (чистый) из многочисленных, как у иллюзиониста, карманов и витиеватым жестом протянул Алисе, так что она смогла как следует высморкаться (совершенно неподобающим для настоящей леди образом). Высморкавшись, она резко встала, принесла с каминной полки чайную шкатулку-копилку и театрально перевернула ее на стол, так что монеты раскатились по изображениям детей.

— Вот, — трагически объявила она. — Это все мое земное богатство. Я взываю к вашему милосердию.

И разразилась слезами.

Мсье Арман ненадолго растерялся — он часто сталкивался с неплатежеспособностью клиентов и даже привык ожидать ее, но никто из них не вел себя так театрально, так эмоционально, так… да, так не по-английски. Лишь через несколько секунд он оправился и потянулся через дощатый деревенский стол к узкой ладони Алисы.

— Милая дама, — сказал он. — Милая, милая дама, вы не должны себя расстраивать. Я не возьму ваши деньги.

Алису это страшно поразило. Таких слов она в своей жизни еще не слышала; обычно люди только и делали, что брали у нее деньги, и она подозрительно взглянула на мсье Армана.

— Что же вы тогда возьмете? — спросила она, гордо выпрямившись на случай, если он желает, чтобы она в уплату поступилась собственной добродетелью.

— Ничего, милая дама! Мне не надо ничего, кроме ваш числивый воля.

Алиса как учительница хотела было поправить его грамматику, но столь неожиданная доброта оказалась слишком, и Алиса разразилась такими рыданиями, что мсье Арман даже обеспокоился за ее душевное здоровье.

Все это, конечно, привлекло внимание трехмерных отпрысков Алисы, и они уже безмолвно маячили на пороге.

— Мамка, чё случилось-та? — рискнула спросить Ада.

Алиса зарыдала еще сильней, услышав деревенскую речь своей лучшей, старшей дочери, особенно чудовищную в сравнении с экзотическими иностранными звуками мсье Армана, подобными завиткам рококо.

Наконец страсти улеглись, дети разбежались, и сам мсье Арман уже готов был снова взобраться на свою скрипящую колесницу.

— Я чувствую, — сказал он, касаясь груди слева, — я чувствую в своей сердце, милая дама, ваш несчастье, ваш скорбь. Вы… — Тут он широким жестом обвел и деревенский домик, и весь Йоркшир. — Вы не были предназначены для этот ужасный жизнь!

Алиса — с глазами, еще красными от рыданий, — кивнула в немом согласии, так как он точно выразил ее собственные мысли. Престарелый пони, пристегнутый меж оглоблями столь же древней повозки, выгнул шею и фыркнул, и под покровом этого транспортного шума мсье Арман склонился так, что его узкие губы оказались в дюйме от уха моей прабабушки, а усы щекотали ей щеку. Что произошло между ними в этот интимный момент? Приглашение к катастрофе, потере, власотерзательной скорби и прямо-таки гибели, но моя прабабушка истолковала его совершенно превратно — как возможность реализовать свою истинную природу, задавленную бытом и задушенную тяжким рабским трудом, бежать, обрести свободу, расправить крылья.

— Я ждать в конце дорога, в полночь, — сказал мсье Арман. — Я ждать всю ночь, чтобы вы прийти ко мне и убежать вдвоем в лутший место.

— Я буду ждать, — не удержавшись, поправила его Алиса. — Или намерен ждать.

— Не важно, пусть так.

* * *

Если бы в тот день кто-нибудь наблюдал за Алисой, он увидел бы ее высоко на сеновале — она стояла, как в рамке, в проеме верхней двери, широко разведя руки наподобие пифагорова человека и прикидывая последствия падения (высота, масса). По такому случаю она специально оделась в черное — древнее грогроновое платье (с пятнами ржавчины на оборках) — и смотрела вниз, на землю, ощущая некое упоение собственным несчастьем (после нее в нашей семье такая способность проявится только у Патриции).

Однако даже в теперешнем состоянии Алиса смогла понять, что здесь недостаточно высоко и, бросившись вниз, она, скорее всего, отделается сломанной рукой или ногой, а это лишь еще более затруднит ей жизнь, но отнюдь не предоставит выхода. Поэтому Алиса на самом деле не слишком огорчилась, когда внизу появилась Ада, разинула в ужасе хорошенький ротик с пухлой нижней губкой и завопила:

— Мамка, ты чо?

И мать, черный ангел в пятнышках ржавчины, лишь вздохнула и пожала плечами, словно говоря, что сама ни малейшего понятия не имеет, чего это она.