Музей моих тайн

Мсье Арман и его жена сели на поезд на ближайшей станции, направляясь в Уитби, — Алиса рассудила, что Рейчел, возможно, вернулась домой, как почтовый голубь. Всю дорогу Алиса ярилась, проклиная занявшую ее место Рейчел, оплакивая смерть Ады и исчезновение Лоуренса и заставляя мсье Армана горько пожалеть, что он связался с этой женщиной. Растрепанная, толстая и невменяемая — по мнению мсье Армана, она вела его к преждевременной могиле. Прибытие в Уитби не улучшило ни настроения, ни характера Алисы — несколько недель она блуждала по узким улочкам, растерзанная, с запавшими глазами, и допытывалась у встречных и поперечных, не знают ли они Рейчел Баркер или Рейчел Шторм (такую фамилию, весьма подходящую ей, носила Рейчел до замужества). Она бросалась в каждый двор, выкрикивая имена потерянных детей — Том, Альберт, Лилиан, Нелл, — но они не отвечали. Вечерами она стояла на Западном утесе, скорбно вглядываясь в море, как мать утонувшего моряка, а потом возвращалась в дешевые меблирашки, где они остановились, и проклинала Жан-Поля Армана и день, когда его встретила. После одной из таких тирад, когда она ударила его по голове вазой, он переоделся в пижаму, лег на тонкий, утомленный жизнью матрас супружеского ложа, со вздохом закрыл глаза и уже больше не открывал их.

* * *

Вторично овдовев, Алиса продолжала поиски во всех городах, какие только приходили ей в голову, — в Скарборо, Халле, Лидсе, Брэдфорде, Мидлсборо; она даже попытала счастья в своем родном городе, Йорке, хотя туда Рейчел совершенно не с чего было ехать. Все родственники Алисы уже умерли, знакомых в Йорке у нее не было, так что она пробыла там лишь пару недель и уехала куда-то еще, не зная, что на Дэвигейт столкнулась с Нелл, ведущей Клиффорда, Бэбс и Банти, и даже не заметила их. Наконец ее, как обломок погибшего корабля, выбросило в Шеффилде. Она жила в таунхаусе в трущобах и зарабатывала не стиркой, но присмотром за чужими детьми, — ирония этой ситуации от нее не укрылась.

Скончалась моя прабабушка старухой, среди фотографий и гипсовых святых, — в 1940 году, во время одного из самых жестоких воздушных налетов на Шеффилд. Наутро ее вытащили из развалин полицейский и боец дружины ПВО — она прижимала к себе, прикрывая телом, старомодную фотографию пятерых детей. В рамке даже стекло осталось цело. Полицейский бережно взял рамку из мертвых рук и сказал:

— И-и-и, вот они будут горевать, когда узнают, что их мамка умерла.

(Он тоже был сентиментален — слишком сентиментален для работы, которая выпала ему в ту ночь.)

По странному совпадению свидетелем бомбардировки Шеффилда оказался старший из выживших детей с фотографии — Том, уверенный, что его матери уже пятьдесят пять лет нет на свете. В это время он был у приятеля в Донкастере. Они возвращались из паба длинным кружным путем и поднялись на холм, чтобы посмотреть на воздушный налет, хорошо видный даже с такого расстояния.

— Йоптыть, — сказал приятель Тома, — это ж Шеффилд горит, — и добавил: — Бедняги, — а потом: — Сволочь Гитлер!

Но Том лишь скорбно покачал головой и порадовался, что он сейчас не в Шеффилде.

Глава двенадцатая 1970 Ломаный английский

Кейтлин для пробы ложится на железную кровать в камере смертников.

— Ну как?

— Ужасно неудобно. Могли бы хоть матрас дать осужденному.

Мы в камере, где провел последнюю ночь Дик Тёрпин, без матраса. Я ложусь рядом с Кейтлин на жесткие черные металлические планки.

— Как ты думаешь, есть такое слово — матрасолишенный?

— Не знаю. — Кейтлин пожимает плечами — на железной кровати это непросто.

Мы только что сдали единые государственные экзамены и, чтобы заполнить ничем не занятое время, ведем себя как туристы — проводим утро в Замковом музее среди чучел лошадей и пожарных ведер, мушкетов и инсталляций разных лавок, имитирующих жизнь людей в старину. Однажды мне приснился сон про Замковый музей — будто я оказалась там среди ночи, и вдруг все в музее ожило: в викторианских очагах вспыхнул огонь, изящный клавесин восемнадцатого века заиграл сам по себе, а по мощенной булыжником улице поехала карета, запряженная четверкой. Тайный ночной музей был гораздо интереснее дневного, в котором посетители все время таскаются в камеру к Дику Тёрпину и нарушают спокойствие.

— С меня хватит, — вдруг говорит Кейтлин, вставая с кровати смертника. — Пойдем купим мороженого.

Мы выходим из музея и бесцельно блуждаем по заросшему травой холму, на котором стоит Клиффордова башня. Мы едим мягкое мороженое в вафельных рожках и вдыхаем аромат свежескошенной травы. У меня в голове еще жужжат Расин, Шиллер, разные загадочные вопросы с экзамена по европейской истории. Но Кейтлин уже думает о другом.

— Ты не хочешь летом поработать в гостинице?

— В гостинице?

— Угу. Мне кажется, нам не помешает набраться опыта, он нам пригодится в дальнейшей жизни.

(Когда Кейтлин это произносит, мне чудятся заглавные буквы: В Дальнейшей Жизни.)

— Опыта чего?

Кейтлин теряется:

— Ну… чего-нибудь.