Музей невинности

И все равно у меня автоматически вырвалось: «Осто-рожно-о-о!», будто Фюсун сама не понимала того, что происходит. Она была, конечно, пьяна, но не настолько, чтобы не справиться с управлением. А я кричал, словно в кошмарном сне, когда ХОТят проснуться, вернуться в обычную прекрасную жизнь. На скорости сто пять километров в час она направила машину к сто-Пятилетнему платану, прекрасно сознавая, что делает. Я понял—это конец.

Старенький отцовский «шевроле» 56-й модели, прослуживший четверть века, на полной скорости влетел в дерево, росшее у дороги. По случайности поле с подсолнухами и дом посреди него, расположенные за платаном, оказались той самой крохотной фабрикой «Ба-танай», масло которой Кескины употребляли много лет. Мы с Фюсун заметили это лишь за мгновение до удара.

Много месяцев спустя, когда я разыскал «шевроле» на свалке и касался каждой из его частей, и сны, мучившие меня после катастрофы, впоследствии напомнили мне, что сразу после удара мы с Фюсун посмотрели друг другу в глаза.

Понимая, что умирает, она этим взглядом, длившимся две-три секунды, умоляла меня спасти ее, взывала, что не хочет умирать, что привязана к жизни до последней минуты. А так как я тоже считал, что умираю, только улыбнулся моей прекрасной невесте, моей единственной любви, радуясь, что мы вместе отправляемся в другой мир.

О том, что произошло, я узнал потом, много месяцев проведя в больнице, со слов знакомых, из полицейских отчетов, от свидетелей аварии, которых разыскал.

Фюсун умерла через шесть или семь минут после удара, ее зажало обломками автомобиля, а руль вошел ей в грудь. Она сильно ударилась головой о лобовое стекло. (В те годы в Турции еще не существовало привычки пристегиваться ремнем безопасности в машинах.) Согласно полицейскому отчету, который хранится в Музее Невинности, у нее был размозжен череп, задет мозг, чудесными способностями которого я всегда восхищался, и тяжело травмирована шея. Кроме сломанной грудины и осколков стекла в голове, ни в ее прекрасном теле, ни в ее грустных глазах, ни в чудесных губах, ни в розовом язычке, ни в бархатистых щеках, ни в крепких плечах, ни в шее, ни в подбородке, ни в шелковистом животе, ни в длинных ногах, ни в стопах, которые почему-то всегда меня смешили, ни в длинных, тоненьких медового цвета руках, ни в родинках и крохотных каштановых волосках по всему телу, ни в округлых ягодицах, ни в душе, рядом с которой мне хотелось быть всегда, никаких повреждений не было.

80 После

О прошедших после этого двадцати с лишним годах мне хочется рассказать не затягивая и закончить мою историю. Сидя за рулем, я открыл окно, чтобы разговаривать с Фюсун, и перед столкновением случайно высунул в него руку, поэтому меня быстро вытащили из машины. От удара в мозгу случилось кровоизлияние, в мозговой ткани были прорывы, я впал в кому. «Скорая помощь» привезла меня в Стамбул, в больницу медицинского факультета Чала, на аппарат искусственного дыхания.

Первый месяц я пролежал с трубкой во рту в отделении интенсивной терапии. Совершенно не мог говорить, слова не приходили в голову, мир застыл. Никогда не забуду, как меня навещали мама и Беррин с заплаканными глазами. Даже Осман проявлял нежность, но все равно на его лице было написано: «Я тебе говорил!» Сотрудники «Сат-Сата» вели себя очень уважительно и даже сочувственно.

Друзья—Заим, Тайфун, Мехмед—тоже приходили, но, как Осман, смотрели на меня с укором и грустью, ведь в полицейском отчете написали, что авария произошла по вине водителя в состоянии алкогольного опьянения (о собаке никто не знал), а газеты аварию раздули, осудив во всем нас.

Через полгода мне прописали восстановительную терапию: я должен был учиться ходить. Это точно начать жить заново. И все время думал о Фюсун. Но теперь мои мысли касались не будущего и не прежних желаний. Фюсун постепенно превращалась в мечту из прошлого и воспоминаний. Это меня очень расстраивало, но теперь я не страдал из-за нее, а вызывал жалость сам. Именно в то время, размышляя о воспоминаниях, о боли и смысле утраты, я решил создать музей.

В качестве утешения прочитал книги Пруста и Мон-теня. Ужинали мы теперь вдвоем с матерью, и я, сидя перед желтым кувшином, который купил после встречи с Фюсун много лет назад, задумчиво смотрел в телевизор. Мать считала гибель Фюсун чем-то схожей со смертью моего отца. Так как мы оба потеряли любимых людей, то позволяли себе грустить вдвоем. К тому же причиной обеих смертей в известном смысле стали стаканы с мутной ракы, а еще—иные миры, которые живут в душе человека, и то, что иногда, не удержавшись, эти миры вырываются наружу. Второе матери не нравилось, а мне хотелось говорить об этом постоянно.

В первые месяцы после выписки из больницы это желание просыпалось во мне, когда я приходил в «Дом милосердия» и, сев на кровать, на которой мы с Фюсун любили друг друга, курил, глядя на окружавшие меня вещи. Я чувствовал, что, если смогу рассказать о своей истории, боль станет легче. Для этого надо показать коллекцию людям.