Музей невинности

Психоаналитик задавал мне какие-то общие вопросы и тщательно заполнял анкету и только после этого наконец поинтересовался, в чем же, собственно, заключается моя проблема. Мне захотелось выкрикнуть, что меня бросила возлюбленная и я чувствую себя одиноким и брошенным, как, наверное, чувствуют себя в космосе собаки. Но я вместо этого сказал, что у нас проблемы в интимных отношениях с моей будущей женой, которые начались после помолвки. Почему так произошло? — расспрашивал он меня. (Хотя именно от него я ждал объяснений, отчего такое случилось.) До сих пор не могу сдержать улыбки, когда вспоминаю свой, отчасти правдивый ответ, случайно, с помощью Аллаха, пришедший мне в голову: «Наверное, я боюсь жизни, доктор».

— Не бойтесь жизни, Кемаль-бей! — наставлял он на прощание.

Больше я не ходил к нему никогда.

35 Первые экспонаты музея

Психоаналитик, однако, вселил в меня обманчивую отвагу, и я решил, что злополучная болезнь наконец-то миновала и можно пройтись по «красным» улицам своей жизни. Когда я миновал лавку Алааддина и вдохнул запахи знакомого пространства, мне поначалу стало так хорошо, словно болезнь моя прошла, а я действительно не боюсь жизни. И тут, убедив себя, что никакой боли я больше не ощущаю и все вернулось на круги своя, полный оптимизма, я допустил ошибку — вознамерился идти мимо бутика «Шанзе-лизе». Одного только взгляда на магазин издалека хватило, чтобы я лишился рассудка.

Боль, казалось, только и ждала того, чтобы вырваться на свободу. Я попытался придумать оправдание и с надеждой подумал, что Фюсун, наверное, в магазине. Но сердце мое забилось быстрее. Когда в голове все окончательно смешалось, я не выдержал, подошел к магазину и заглянул в витрину: Фюсун была там! Я чуть не лишился чувств. Поспешил открыть дверь бутика и вдруг понял, что это не Фюсун, а очередной призрак: на ее место взяли другую. Ноги отказывались держать меня. Жизнь, размотанная по гостям и ночным клубам, предстала мне в ту минуту нестерпимо пустой и фальшивой. На свете существовал только один человек, с которым хотелось быть рядом и обнимать его; в моей жизни существовала только одна важная вещь — и все это где-то далеко от меня. Напрасно я пытался отвлечься от них самыми глупейшими способами—проявляя тем самым неуважение и к себе, и к Фюсун. Чувство вины вместе с раскаянием, появившееся у меня после помолвки, теперь приобрело невыносимые размеры. Я предал Фюсун! .. Я должен был думать только о ней!.. Я должен был как можно скорее оказаться рядом с ней!..

Уже через несколько минут меня приютила наша кровать в «Доме милосердия». Я пытался вдохнуть запах Фюсун, который раньше пропитывал простыни, чтобы ощутить ее в себе, чтобы стать ею, но они теперь почти не пахли. Я собрал их и обнял изо всех сил. Боль взыграла нестерпимо. На тумбочке лежало стеклянное пресс-папье. По моим подсчетам, я подарил ей его 2 июня, но она, чтобы не возбуждать подозрений у матери, решила не брать подарок домой и оставила здесь. Стекло слегка отдавало особенный аромат, всегда исходивший от рук и шеи Фюсун, и, по мере того как я вдыхал его, он все больше наполнял мне нос, рот и легкие... Я долго пролежал в кровати, вдыхая этот запах. Сибель же сказал, что визит к психоаналитику занял много времени, мне намного лучше, но что я не узнал для себя ничего нового и больше к нему не пойду.

Признаться, мне действительно стало легче после посещения «Дома милосердия». Но через полтора дня прежняя боль вернулась. Через три дня я опять отправился туда, лег в кровать и, взяв уже другую вещь, которой касалась Фюсун—кисточку с засохшими масляными красками, — водил ею по своему лицу, напомнив самому себе ребенка, который тянет в рот каждый новый предмет. Боль опять улеглась на какое-то время. Я лежал и думал, что привык к этим вещам и они превратились для меня в наркотик, но их утешение и привязанность к ним совершенно не дают мне забыть Фюсун.

Так как я скрывал свои визиты в «Дом милосердия» от Сибель, не признаваясь в них даже себе, и продолжал жить, будто и не было вовсе двухчасовых пребываний в старой квартире раз в три дня, моя болезнь постепенно начала приобретать терпимые размеры. Я смотрел на все эти вещи—дедовские кавуки[10], на феску, попавшую теперь в мой музей утешения, которую потехи ради надевала Фюсун, или на эти старые мамины туфли, которые она тоже примеряла (у них с моей матерью был одинаковый 38 размер), — не как коллекционер, а как больной на лекарство. Предметы, напоминавшие Фюсун, были нужны мне, чтобы унять боль, и одновременно мне хотелось бежать от них и из этого дома, потому что, едва боль успокаивалась, они напоминали мне о болезни. Оптимизм вселял в меня смелость, и я с радостью, к которой примешивалась грусть, начинал представлять, что вскоре вернусь к прежней жизни, смогу опять заниматься любовью с Сибель, а потом женюсь на ней и заживу счастливо.