Музей обстоятельств (сборник)

Одно наблюдение. Что бы ни говорили о раскрепощении общественного сознания, к легализации русского мата общество, на мой взгляд, не готово. Признаки этой неготовности можно различить в самом словаре. Настоящий труд предваряется статьями экспертов. Если автор первой статьи доктор филологических наук В. П. Руднев употребляет смело слово «хуй» в таком обильном количестве, что вынужден даже порой разжижать свой текст эвфемизмами («главный герой» [книги] и т. п.), то автор второй обстоятельной статьи профессор А. Д. Дуличенко объект словаря Алексея Плуцера-Сарно (и собственных исследований) обозначает не иначе как скромным иероглифом в виде заглавной буквы Х. Справедливая оценка труда А. Плуцера-Сарно, данная А. Д. Дуличенко, соответственно, выглядит несколько курьезно: «…В отечественной лексикографии и истории духовной культуры сделан большой прорыв в понимании и дальнейшем познании феномена, называемого в народе кратким, четким и весьма образным словом Х». И это в предисловии к словарю, где заветное слово употреблено несколько тысяч раз в своем первозданном величии!

Анатолий Королев. «Человек-язык»

Своеобразный эксперимент над читателем.

Роман конструируется прямо у нас на глазах, при нашем молчаливом и посильном участии – как русская параллель фильму Дэвида Линча «Человек-слон» – с неизбежными нравственными девиациями, обусловленными несходством менталитетов (по версии Королева). У них человек-слон Джон Меррик, у нас – человек-язык, некто Муму. Идеи сострадания, жертвенности, а также ответственности («за тех, кого приручили») автор доводит до крайности, практически до абсурда: молодой врач забирает домой из спец. клиники беспомощного слабоумного урода с непомерно огромным языком, вводит в семью и по нравственным соображениям женит на своей невесте, еще большей идеалистке, чем сам он. Причем психологически все достаточно тонко выверено, автор вообще, кажется, способен замотивировать все что угодно.

Надо отметить тактичность Анатолия Королева, уместность его «veto! veto!» – когда лучше остановиться и замолчать. В противном случае мог бы начаться Вик. Ерофеев. Но нет: при всем «постмодернизме» проекта «гуманистический пафос», как принято сие называть, имеет присутствовать. Другое дело, что пафос этот провокативен, и, главное, он следствие умственной игры. «Оставим взаправду за порогом текста вкупе с дурной злободневностью и не пустим басы биографии в пенье птиц». Роман принципиально двусмыслен и этим еще больше «цепляет» читателя. Вот и финал героя предложен в трех вариантах – на читательский выбор. А вот кого родила героиня: мальчика? девочку? урода? – выбирайте, критерий дан: «нусное тля спасения фашей туши» (говоря уродливым языком, вываливающимся изо рта).

Так что можно сказать – роман о спасении. О душе. И о возможности постановки проблемы.

Дмитрий Липскеров. «Родичи»

Эскимос-старожил вспоминает о встречах с Берингом, тоже, по его разумению, эскимосом. Брат съел брата, за что был расстрелян по приговору, оба зависли между небом и землей и по ночам бьют нового сожителя вдовы расстрелянного. Беспамятный тридцатитрехлетний студент-альбинос, изувеченный рельсом, демонстрирует чудо регенерации и попадает на сцену Большого театра, солистом которого он и без того является. Его импресарио – бывший патологоанатом, обнаруживший в ноздрях мертвецов землянику.

Белый медведь в песчаной пустыне. Железнодорожные колеса из платины.

Намек на второе пришествие. Тонкая стилизация под графоманский дискурс (особенно в диалогах). Местами смешно.

Возможно, смысл романа следует искать в оппозиции «живое/неживое», заявленной в начале и конце «Родичей». Но, по-моему, лучше не искать вовсе. Похоже, автор апеллирует к «внутреннему идиоту», подобно тому, как делают это герои знаменитого фильма фон Триера. Если есть в тебе, читатель, «внутренний идиот», обнаружь его, разбуди, и ты будешь благодарным читателем «Родичей».

Ольга Славникова. «Бессмертный. Повесть о настоящем человеке»

Берусь за отзыв о «Бессмертном», а в новостях – опять про дискуссию в Англии по поводу эвтаназии; показывают скособоченную женщину в инвалидной коляске – пытается отсудить себе право на смерть. Если бы «Бессмертного» решили написать на Западе, получилось бы что-нибудь социальное. У Славниковой тоже социального много – выборы, грязные технологии, пенсия, собес, – но только не там, где дело касается собственно смерти.

Пишет Славникова хорошо, даже очень, а читать трудно. Девяносто страниц плотного журнального текста, от которого веет неустроенностью не просто бытовой, но метафизической: это срок тебе, строгий срок, читатель, режим – быть с паралитиком рядом, смотреть на него глазами жены и стараться ее старанием почувствовать, что чувствует он. «Постоянное напряжение чувств», в котором пребывает не парализованный старик даже, а вполне здоровая еще Нина Александровна, требуется и от читателя. Чтение не из легких.