Музей обстоятельств (сборник)

А в Интернете об авторе есть все – и как зовут полностью, и где живет, и кто по профессии… Но Интернет нас не касается, мы имеем дело с книгой.

Одно можно угадать сразу, без Битова и без Интернета: роман, который начинается с запятой, наверняка оборвется на полуслове. Не выдержал, заглянул на последнюю страницу, так и есть: «Но скоро они разойду-» Знак переноса. Конец.

Потом узнал, что «они» – это те, кто пришел на поминки. Все мы кого-нибудь хоронили, и, наверное, каждому знакомо это смутное похоронное ощущение: будто умерший видит нас и слышит, грешных, – как мы его и о нем… Вот о том и роман. Как видит и слышит (и предается запредельной рефлексии) молодая художница, мертвая, грубо говоря, или, вернее, некий флюид, представительствующий за нее в иных эмпиреях. О смерти роман.

Если верить А. Нуне, смерть логоцентрична, даже логонавязчива. Слова, слова, слова… «И я вновь нахожусь в водовороте слов, крепко меня опутавших и неожиданно подаривших мне новое существование». Слова «там» означают то же самое, что и «здесь» (а не как у Александра Введенского). И логика «там» та же, человеческая, житейская, вполне земная. Интеллект по крайней мере не пострадал. Наоборот, можно обрести новый дар, в данном случае писательский, – а иначе кто все это рассказывает?

Издательство упорно подчеркивает, что это проза дебютанта. Интересный дебют – глазами уже перешагнувшего земной предел!

Конечно, вспоминается «банька с пауками». Но тут другой образ. Не «банька», а громадный текст сплошняком – примерно в девятьсот пятьдесят пять тысяч печатных знаков, исключая пробелы.

Фигль-Мигль. «Тартар, Лтд»

«Я вышел на авеню Двадцать Пятого Октября», – начинается роман; так и хочется продолжить фразой из Вагинова: «Проспект 25 Октября носил в те времена иное название». Перед нами «петербургский текст». Правда, Петербург здесь весьма условный, вневременной – пролетки, современные бары и клубы, Вяземская лавра и т. п. Все охвачено тленом – и культура и действительность, как если бы вспомнить того же Вагинова: «В стране гипербореев // Есть остров – Петербург, // И музы бьют ногами, // Хотя давно мертвы».

«Повесть об утраченных иллюзиях», как замечает рассказчик на предпоследней странице. Впрочем, иллюзии, кажется, он утратил еще до того, как приступил к повествованию. В том числе – иллюзию ада как персонального наказания за грехи; то ли дело Тартар, «где под землей глубочайшая пропасть», – общий для всех. «Во что я верю? В бренность, конечную бесцельность. В то, что вода мокрая».

О содержании романа, равно как и о духовных, так сказать, поисках героя, можно судить по примечательной фразе из финальной части: «После знакомства с молодой порослью хай-лайфа, после знакомства с молодыми революционерами, после клубов, кабаков, организованного туризма, организованного оккультизма, после бандитов с тягой к мистике и прекрасному и старших научных сотрудников с тягой к наживе уже никакие новые знакомства не могли мне показаться удивительными».

Авторская интонация, довольно-таки личная, неподдельная, приглушенно-выразительная, парадоксально противоречит псевдониму, который и воспринимается-то даже не как псевдоним, а как просто отказ от имени. Кто автор? – А никто. Фигль-Мигль какой-то. Без имени, возраста, пола… Какая разница. «Автор умер». Причем раньше всех своих персонажей…

Умер-то умер, да не совсем. Скорее, спрятался. Однако – жив, жив.

Стильно и пессимистично.

Виктор Широков. «Шутка Приапа»