Музей современной любви

— Все для тебя, милый мой. Все всегда делается именно для тебя, а ты даже не понял этого. Но с меня довольно. Это не моя обязанность. У меня много собственных дел. Извини, если моя самореализация мешает твоей. Мне очень, очень жаль, что у меня нет времени, чтобы обеспечивать и твою самореализацию тоже.

— Пошла ты. Если все так плохо, почему бы тебе не уйти? Вы обе, ты и Элис, просто возьмите и уйдите.

— А вот это правильно, ведь тогда все будут тебя жалеть!

С уходом Элис поводов для ссор стало гораздо меньше. Но Левина все равно терзал стыд. Лидия была так больна, а он принимал ее оптимизм за непотопляемость, а не за храбрость.

Когда Левин снова проснулся, уже наступило утро, и люди стали уходить за кофе и пирожками. В семь утра большой ажиотаж вызвало появление продавца хот-догов, торговавшего перед музеем. Левин и Элайас подкрепились кофе и сэндвичами с беконом, яйцом и сыром, которые он принес из кафе на Шестой улице. Они отпустили несколько шуточек насчет проведенной вместе ночи и снова свернулись калачиком под рассветным небом.

Наконец в половине десятого утра их впустили в вестибюль музея. А в половине одиннадцатого смотрители сопроводили людей, выстроившихся стройной шеренгой, наверх, в хорошо знакомое помещение, в центре которого ожидала на своем стуле Марина Абрамович в белом платье, с опущенной головой. К ночной очереди присоединились вновь прибывшие, и теперь уже по музею змеился хвост из более чем сотни человек. К десяти пятидесяти пропустили всех знаменитостей, и когда они удалились, границу квадрата один за другим начали пересекать обычные люди, чтобы занять место напротив художницы.

— А если кто-нибудь решит просидеть весь день? — спросил Левин у Элайас.

— Вспыхнет бунт. Не волнуйся, дождешься своего часа. Я знаю.

Все утро Элайас расхаживала по атриуму, беря интервью. Когда человек, стоявший впереди Левина, наконец сел перед Мариной, Элайас вернулась и встала рядом.

— Что-нибудь посоветуешь? — спросил Левин у приятельницы.

— Считай до десяти, когда будешь подходить к ней.

— Мы из Лондона, — раздалось рядом с Левином. — И даже не представляли, что очередь такая длинная. Во сколько вы сюда пришли?

— В семнадцать тридцать, — ответил он. — Вчера вечером. Очередь начала образовываться сразу после закрытия музея.

— Ничего себе! Хотите сказать, что прождали снаружи всю ночь?

— Спал на улице, — усмехнулся Левин. — Я упертый.

Левин представлял себе, как будет выглядеть в прямом эфире. Вспомнил о подушке-Марине и о том, как поблагодарил ее вчера вечером, прежде чем разобрать и вернуть ее части на диван и в гостевую спальню. Подумал о Лидии. Узнает ли она его, если увидит на экране? Ему было больно думать об этом.

А потом стул перед Мариной наконец освободился. Смотритель хлопнул его по плечу.

— Пора, — сказал он. — Поддерживайте зрительный контакт, не разговаривайте. Когда закончите, опустите глаза. И уходите.

Левин пересек границу квадрата и стал считать до десяти. Сел. Стул оказался привинчен к полу. До сих пор он не знал, но именно поэтому все сидели так, как сидели. Стул нельзя было сдвинуть с места. Абрамович сидела с закрытыми глазами, опустив голову. Левин вздохнул. Он чувствовал дрожь усталости и тот же накал нервов, который испытал, когда оркестр впервые начал исполнять его сочинение.

Он остро ощущал, что вокруг него разговаривают люди. Закрыл глаза, потом открыл их, встретился взглядом с Мариной, и все вокруг замерло.

42

Лидия Фиорентино, в замужестве Левин, плыла в ночном небе, и у нее не было формы. Она продвигалась медленно, вяло, а луна была ее проводником. Ночь обнимала Лидию — крошечный огонек в огромном море огней.

Позднее она уже не плавала по звездам и морю. Ее обхватывали, переносили, мыли. У нее не было слов. Не было звуков. Она сделалась бесформенной, прозрачной, состоящей из мелких частиц. Она была слиянием атомов, высвободившихся в момент зарождения Вселенной. Нежным радужным рассветным небом. Океаном облаков над песчаными дюнами. День был одиночным ударом по треугольнику. Ночь была странствием. Лидия была голубкой в лесу Макса Эрнста. Звездой Миро, наблюдавшей за женщиной и птицей. Она была рыбой Ман Рэя, лежащей на мелководье в предрассветной мгле. Розой со стола Доротеи Таннинг[41]. Золотистой у Тернера и зеленой у Сёра. Она откуда-то исчезла, и у нее осталось лишь смутное воспоминание о прошлом. Мимолетные промельки глаза, ткани, голоса, имени. Надо вернуться. Но куда? Есть только здесь. Ничто — это все. У Лидии нет формы.

Она цветок, вырастающий из яйца в руке у водоема с Нарциссом[42]. Ах, ушли и потеряны эти четыре времени года.

Лидия дожидалась ангела неуверенности. У горизонта стояли на страже тяжелые тучи.

Ее омывал дождь. Теплый ливень над или под туманом. Ее заворачивали в белый кокон. В ее глазах мелькал свет. Во рту появился вкус. Другой вкус. Хорошо. Хорошо, говорили ей. Это замечательно, Лидия.