Музей Восковых фигур

На следующий день Боромлев наскоро пообедал и поспешил на улицу, чтобы немного глотнуть свежего воздуха и в шумной толпе успокоить свое волнение перед свиданием с загадочной красавицей. Оставалось всего минут двадцать до назначенного часа, когда он направился скорыми шагами к музею, наиболее известному в городе. Подойдя к нему, он был неприятно поражен, увидав, что вывеска не иллюминована, и маленькая касса, в которой продавали билеты, закрыта. «Она, вероятно, это знала, — сказал сам себе Боромлев, — и нарочно назначила мне здесь свидание, чтобы надо мной посмеяться?.. Да и кто такая — она?.. Вот странно: не могу припомнить — на каком языке она со мной говорила? Очевидно, это была мистификация!»

Волнение сразу улеглось, и сердце охватило тоскливое чувство неразделенной любви. Он уже направился в другую сторону, раздумывая, как бы убить вечер, но не успел сделать нескольких шагов, как к нему подошел бритый старичок с выцветшими глазами и красными веками и сказал: «Вам, мусью, угодно посмотреть музеум? Он теперь перенесен на другой угол, по случаю расширения и увеличения зрелищ… О, теперь это настоящий паноптикум!.. Огромное разнообразие для глаз!.. Новости и редчайшие экземпляры… Подвижной автомат, играющий в рамс и заводящий собственные золотые часы… Жрица Пифия на треножнике… Мумия фараона Псаметиха… Волшебный стрелок, всегда попадающий в цель… Кроме того, редчайшие аппараты: часы жизни Парацельса и аппарат-гороскоп Нострадамуса, изготовленный его собственною рукою, того самого астролога, который предсказал будущее Катерине Медичи. У нас же редкий нумер: «Видения отрубленной головы», поставленное по картине знаменитого бельгийского художника Виртца… Пожалуйте, это недалеко»…

Боромлев покорно шел за стариком, семенившим перед ним.

— Очень жаль, мусью, что вы не видели у нас крошек-лилипутов. Это в высшей степени любопытный феномен природы, но зато, взамен их, у нас показывают удивительную живую нимфу «fin de siecle»[4], плавающую сухой в мок-рой воде, а что прямо-таки удивительно: это фокусник из Индии; за это платится отдельно…

Эта странная болтовня, да и сам старичок с его неопределенным лицом как-то соответствовали настроению Бором-лева, тоже неопределенному и томительному. Не отвечая ни слова, он за ним последовал. Старичок свернул с Невского в одну из поперечных улиц и, доведя его до подъезда, кашлянул многозначительно в руку и, сказав: «Сегодня за вход платится рубль», куда-то скрылся…

Взяв билет внизу, Боромлев стал подыматься вверх, боясь заставить себя ждать: лестница была узка, без ковра, а тусклое освещение придавало ей мрачный характер. Входная дверь была тоже неширокая и грязная, не обещающая ничего хорошего, но, войдя, Боромлев переменил мнение в лучшую сторону. Там оказался большой зал, вновь отделанный, в два света. Вдоль средней комнаты шли длинные диваны, обитые темно-малиновым бархатом. Из зала, то там, то здесь, по причудливой фантазии устроителя, выходили в стороны широкие коридоры или большие ниши. С двух сторон, наверху, были устроены на металлических колонках длинные балконы с окнами, в которые были вставлены цветные стекла, освещенные изнутри, что окрашивало потолок разными цветами. Налево от входа, в стене, было так ловко вставлено большое зеркало, что Боромлев удивился, увидав неожиданно самого себя. Такие зеркала были расставлены в разных местах.

В некоторых нишах стояли разные тропические растения и цветы, очень искусно сделанные, а между ними вогнутые и выпуклые зеркала, чрезвычайно меняющие лицо и всю фигуру человека. Восковые фигуры, большей частью в натуральный рост, были так ловко размещены по зале, что не только издали, но и на довольно близком расстоянии могли ввести в заблуждение и заставить предполагать, что в музее довольно много посетителей. Тут были и женщины, и мужчины, одни одетые очень богато, другие в простых домашних платьях, но все в современных модах, и так как только головы и руки их были восковые, а все остальное, начиная от шляп и кончая сапогами и ботинками, совершенно такое же, как и на живых людях, то они и походили на живых; одни сидели, другие стояли в самых непринужденных позах, ничем не отгороженные от проходящих живых посетителей, и только как будто застыли, замерзли в своей неподвижности, как будто адский холод промчался над ними или волна тонкого и очень сильного яда мгновенно прервала их существование. Для посети-теля-меланхолика это место представляло то удобство, что он мог потихоньку усесться на одном из диванов, обитых темно-малиновым бархатом, рядом с каким-нибудь восковым Жюлем Фавром, Эдиссоном или Сарой Бернар, и, как будто прислушиваясь к речам этих знаменитостей, потихоньку умереть от паралича сердца.

II