Михайловский парк, созданный при основании усадьбы дедом Пушкина О. А. Ганнибалом по тогдашним образцам садово-паркового искусства, хорошо сохранился до настоящего времени. Он занимает около 9 гектаров и состоит большей частью из елей и сосен, между которыми встречаются березки, молодая поросль дубов, лип, заросли орешника.
Парк разделен на две половины, восточную и западную, центральной подъездной аллеей — Еловой, которая начинается от декоративной круглой клумбы у господского дома. В этой части парка вблизи от дома стоят огромные тридцатиметровые ели-великанши, которым уже за 200 лет, и под их густой сенью невольно вспоминаются слова поэта о родном парке:
По обе стороны Еловой аллеи густые заросли орешника, и часто на высоких гибких орешинах можно видеть белок, деловито собирающих орехи.
Между елями-гигантами стоят молодые пышные елочки — они посажены после Великой Отечественной войны взамен уничтоженных гитлеровцами.
В 1956 году в Еловой аллее были произведены подсадки, и теперь она имеет ту же протяженность, какую имела в пушкинское время,— 250 метров. Восстановлена та часть аллеи, которая находилась за дорогой из Михайловского в Тригорское, пересекающей здесь эту аллею. На противоположном от усадьбы конце аллея замыкается невысоким холмиком, на котором когда-то стояла фамильная часовня. Может быть, с ней связан поэтический образ в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», написанном Пушкиным здесь, в Михайловском:
Часовня сгорела после смерти Пушкина, и от нее сохранился лишь фундамент, который был обнаружен в 1956 году в результате раскопок. Около этого места на огромной двухсотлетней сосне, между тремя расходящимися стволами ее вершины, темнеет большое гнездо — в нем испокон веков гнездится семья черных воронов, очень редких в этих краях.
Направо от Еловой аллеи узкая аллейка ведет мимо «парковых затей» — горки-парнаса и прудика с перекинутым через него мостиком — к «старому ганнибаловскому пруду», одному из самых живописных уголков Михайловского парка. Вековые деревья так тесно столпились по его берегам, что густая тень от них делает водную гладь пруда черной, и его поэтому по давней традиции иногда называют «черным прудом». На берегу этого пруда на огромных стройных соснах уже много десятков лет гнездятся серые цапли — по местному названию «зуи» (отсюда и часто встречавшееся в пушкинское время название всей усадьбы — Зуёво).
В этом уголке парка всегда стоит тишина, нарушаемая изредка гортанным резким вскриком цапли да шорохом падающей из лапок белки еловой шишки. Под гнездовьями зуёв лежат крупные перья, иногда увидишь и желторотую нахохлившуюся цаплю, выпавшую из гнезда. Часто встречаются холмики, вырытые кротами, а чуть подальше— «лисьи ямы».
Здесь невольно вспоминаются пушкинские строки:
По левую сторону Еловой аллеи в глубине парка стоит деревянная шестигранная беседка с невысоким шпилем, восстановленная на месте такой же беседки пушкинского времени. От нее радиально расходятся четыре небольшие аллейки. Одна из них, березовая (восстановлена в 1954 году), ведет к небольшому пруду, заросшему ряской. От пруда начинается одна из красивейших аллей парка — Липовая, или «аллея Керн».
Эта аллея хорошо сохранилась до настоящего времени — погибли сломанные бурей или от старости только пять деревьев из сорока, бывших при Пушкине. Аллея живописна густой сенью, двумя уютными беседками, расположенными на ее концах, и причудливостью самих старых деревьев, не похожих одно на другое.
Среди почитателей Пушкина за этой аллеей закрепилось название «аллея Керн», связанное с посещением Михайловского Анной Петровной Керн в июне 1825 года.
Племянница хозяйки Тригорского П. А. Осиповой Aннa Петровна Керн приезжала погостить к ней летом 1825 года, когда в тригорском доме часто бывал ссыльный Пушкин. А. П. Керн так описывала в своих воспоминаниях прогулку в Михайловское: «...тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «J’aime la lune, quand elle éclaire un beau visage»[5]
. Хвалил природу... Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,