Музей-заповедник А. С. Пушкина

Чтобы избежать тяжелых сцен с отцом, Пушкин почти не бывал дома, предпочитая длительные прогулки по окрестностям и общество тригорских знакомых. Заточение в глухую деревню на первых порах породило у него жестокую тоску. Свою жизнь в Михайловском он называет «нелепым существованием». «Вы хотите знать его, это нелепое существование, — писал он в Одессу В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 года, — то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре... и брату... Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех обстоятельствах, поставили его в ложное положение по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства, но слава богу небо у нас сивое, а луна точная репка...»

Даже очарование здешней природы, которую он любил и которой восторгался в первые приезды сюда, теперь в какой-то мере померкло для него. И потребовалось время, чтобы поэт смог снова почувствовать ее обаяние, а также увидеть и положительную сторону своего вынужденного одиночества — возможность отдаться поэтическому творчеству, возможность еще более сблизиться и подружиться с Осиповыми-Вульф из Тригорского, которое всего через несколько месяцев после приезда в ссылку стало вторым домом опального поэта.

В первой половине ноября 1824 года из Михайловского уехали брат поэта Лев Сергеевич и сестра Ольга Сергеевна, а через некоторое время и родители. Сергей Львович в письме к местному начальству объяснял, что он не может далее оставаться в деревне из-за неотложных дел, следовательно, отказывается от возложенных на него поручений следить за поведением сына. Отъезд семьи разрядил грозовую обстановку в михайловском доме. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, — писал поэт брату в письме в двадцатых числах ноября, — что, слава богу, все кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня, наши, думаю, доехали, а я жив и здоров».

А двумя неделями позже он в письме в Одессу к приятелю Д. М. Шварцу писал о том же: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать нам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет — ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно — праздность торжественна».

Пушкину предстояло провести теперь в этом доме многие месяцы михайловского изгнания. Впрочем, поэт не думал, что его пребывание в Михайловском будет длительным. Он всерьез намеревался бежать за границу.

«...УЖ НЕДОЛГО МНЕ В ИЗГНАНЬЕ МИРНОМ ОСТАВАТЬСЯ»

О бегстве за границу Пушкин подумывал еще в пору южной ссылки, и это нашло отражение в поэтических строках первой главы «Евгения Онегина»:

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

Новая ссылка в псковскую деревню возродила мысль вырваться из заточения бегством за границу. Сначала он собирался осуществить свой план с помощью брата и А. Н. Вульфа.

Провожая Льва Сергеевича из Михайловского в Петербург в начале ноября 1824 года, он поручил ему тщательно подготовить побег, затем приехать снова к нему в Михайловское для осуществления задуманного. Причем Левушка не должен был медлить с возвращением из Петербурга, о чем ясно говорит письмо поэта к нему, которое он послал буквально вслед уехавшему брату и в котором, прося его прислать различные вещи, в том числе горчицы и сыру, многозначительно добавлял: «...но это ты и сам мне привезешь». В письме ему же около 20 декабря поэт торопил Льва Сергеевича с приездом, так как А. Н. Вульф, которого братья собирались привлечь к задуманному предприятию, был уже здесь: «Вульф здесь, я ему ничего еще не говорил, но жду тебя — приезжай хоть с Прасковьей Александровной, хоть с Дельвигом; переговориться нужно непременно».