Муж, которого я купила

— Гражданин Волконцев — не очень справедливый судья женщин, — ответила Джоан ничего не выражающим голосом.

— Я бы очень не хотел судить всех женщин, товарищ Хардинг, по тем немногим, кого я знал.

— Вы здесь, чтобы извиниться, — напомнил Кареев. — Если вы это сделаете, ваше наказание будет отменено.

— А если не сделаю?

— Я здесь уже пять лет, и все заключенные до последнего всегда мне повиновались. Если я останусь здесь, все они покорятся мне. И я — пока — не собираюсь покидать пост.

— Ну, тогда вы можете скормить меня крысам в карцере; или приказать хлестать меня, пока я не истеку кровью, но я не извинюсь перед этой женщиной.

Комендант Кареев не ответил, но в этот момент дверь распахнулась и, задыхаясь, ему салютовал Фе-доссич.

— Товарищ комендант! На кухне волнение!

— В чем дело?

— Заключенные на овощах отказываются чистить картошку. Они говорят, она гнилая и мерзлая и не годится для готовки.

— Ну, тогда они съедят ее сырой.

Он поспешно вышел, Федоссич последовал за ним.

В одно движение Джоан оказалась у закрытой двери. Она прислушаалась, приставив одно ухо и ладони к доскам. Дождалась, пока эхо последних шагов не затихло внизу.

Затем повернулась и произнесла всего одно слово, и ее голос — дрожащий и торжественный — звенел, как первый поток из прорванной плотины, умоляющий, и торжествующий, и страдающий:

— Мишель!

Слово ударило его, как пощечина. Он не двинулся. Не смягчился, не улыбнулся. Только его губы шевельнулись, когда он спросил, почти беззвучно:

— Почему ты здесь?

Она мягко улыбнулась, и ее улыбка была молящей и сияющей. Ее руки поднялись — жадно, повелительно — ему на плечи. Он сжал ее запястья; это было усилие, заставившее содрогнуться каждый мускул его тела, но он отбросил ее руки.

— Почему ты здесь? — повторил он.

Она прошептала с легким упреком в голосе:

— Я думала, у тебя хватит веры в меня, чтобы понять. Я не могла признать тебя вчера, я боялась, что за нами следят. Я здесь, чтобы спасти тебя.

Он спросил мрачно:

— Как ты попала сюда?

— У меня есть друг в Нижне-Колымске, — поспешно прошептала она. — Большой английский торговец, Эллере. Живет через дорогу от ГПУ. Он знает людей там, влиятельных людей, которым он может приказывать, понимаешь? Мы услышали об этом… о том приглашении от Кареева. Эллере все сделал, чтобы меня прислали сюда.

Она остановилась, глядя на его бледное лицо:

— Почему ты так… суров, милый? Ты не улыбнешься, чтобы поблагодарить меня?

— Улыбнуться чему? Моя жена — в руках гнилого коммуниста.

— Мишель!

— Неужели ты думала, что я захочу быть спасенным — такой ценой?

Она спокойно улыбнулась.

— Неужели ты не знаешь, как много женщина может пообещать — и как мало — исполнить?

— Моя жена не может играть такую роль.

— Но мы не можем выбирать оружие, Мишель.

— Но есть честь, которую…

Она проговорила гордо, уверенно, высоко держа голову, напряженным звенящим голосом, бросая каждое слово ему в лицо.

— У меня есть щит, который моя честь пронесет через все битвы. Я люблю тебя… Взгляни на эти стены. В камне — замерзшая вода. Еще несколько лет, и твои глаза, твоя кожа, твой разум замерзнет, как она, раздавленная этим камнем, днями и часами, которые не двигаются с места. Ты хочешь, чтобы я покинула тебя и шла по миру с одной лишь мыслью, одним желанием, и оставила тебя в этом ледяном аду?

Он посмотрел на нее. Шагнул к ней. Она не шевельнулась. Она не издала ни звука, но ее кости хрустнули, когда его руки оторвали ее от земли, и его губы впились в ее тело, голодные мечтами, отчаянием, бессонными ночами двух долгих лет.

— Фрэнсис!.. Фрэнсис…

Она первой оторвалась от него. Она прислушалась и отбросила прядь волос с лица тыльной стороной ладони с расслабленными пальцами быстрым, резким движением.

Он прошептал, задыхаясь:

— Сделай так еще раз.

— Как?

— Твои волосы… как ты их отбрасываешь… Я мечтал — два года — о том, чтобы увидеть, как ты это делаешь… и как ты ходишь, и как ты поворачиваешь голову, с прядью, упавшей на один глаз… Я пытался это увидеть — будто ты здесь — так много раз. А теперь ты здесь… здесь… Фрэнсис… но я хочу, чтобы ты уехала обратно.

— Уже слишком поздно ехать обратно, Мишель.

— Послушай. — Его лицо помрачнело. — Ты не можешь здесь остаться. Я благодарю тебя. Я очень признателен за то, что ты сделала. Но я не могу позволить тебе остаться. Это сумасшествие. Ты ничего не можешь сделать.

— Есть. У меня есть план. Я не могу рассказать тебе сейчас. И нет другого способа спасти тебя. Я перепробовала все. Я потратила все деньги. Пути со Страстного острова нет. Кроме одного. Ты должен мне помочь.

— Но не тогда, когда ты здесь.

Она отошла от него, спокойно повернулась, встала, скрестив руки на груди, положив ладони на локти, золотая прядь волос упала на глаза, посмотрела на него с легчайшей насмешливой улыбкой в уголках тонкого рта.

— Ну? — спросила она. — Я здесь. Что ты можешь с этим поделать?

— Если ты не уедешь, я скажу одну вещь Карееву. Только одну вещь. Твое имя.

— А ты смог бы? Подумай хорошенько, Мишель. Ты не подумал, что он сделает со мной, когда узнает правду?

— Но…