— Мне будет хуже, чем тебе, если ты меня предашь. Ты можешь попытаться убить его. Но у тебя ничего не выйдет, он казнит тебя, и ты покинешь меня — оставишь в его власти.
— Но…
— Или ты мог бы покончить с собой — если хочешь. Это тоже оставит меня — одну.
Она понимала, что победила. Она бросилась к нему неожиданно, и ее голос дрожал:
— Мишель, неужели ты не понимаешь? Я люблю тебя. Я прошу тебя поверить мне. Никогда не было у тебя возможности проявить свою веру, как ты можешь сделать это сейчас. Я прошу тебя о тягчайшей из жертв. Ты не знаешь, насколько тяжелее стоять в стороне и хранить молчание, чем действовать? Я делаю свою часть. Это не просто. Но твоя роль сложнее. Но достаточно ли ты силен для нее?
С каменным лицом, уставившись на нее с огнем во взгляде, он ответил:
— Да.
Она прошептала, приблизив свои губы к его губам:
— Это не только для тебя, Мишель. Это наша жизнь. Это годы, которые ждут нас, и все, что у нас осталось, пока еще возможно — если мы будем за это сражаться. Один последний рывок, и тогда… тогда… Мишель, я люблю тебя.
— Я сделаю то, о чем ты просишь, Фрэнсис.
— Не подходи ко мне. Сделай вид, что никогда не видел меня прежде. Помни: твое молчание — единственная твоя возможность защитить меня.
Внизу раздались шаги Кареева.
— Он идет, Мишель, — прошептала она. — Вот твое начало. Извинись передо мной. Это будет твоим первым шагом, чтобы мне помочь.
Когда комендант Кареев вошел, Джоан стояла у стола, изучая безразлично пару чулок. Михаил стоял у двери, склонив голову.
— Итак, Волконцев, — поинтересовался комендант, — у вас было время все обдумать? Не изменили ли вы своего мнения?
Михаил поднял голову. Джоан посмотрела на него. Ни один мускул не дрогнул на ее спокойном лице, даже у глаз. Но ее глаза смотрели на него с молчаливой и отчаянной мольбой, которую он один мог понять.
Михаил шагнул вперед и слегка поклонился.
— Я ошибался на ваш счет, товарищ Хардинг, — сказал он отчетливо, уверенно. — Я прошу прощения.
III
Библиотека Страстного острова находилась в бывшем храме. Здесь заключенным и стражникам разрешалось проводить долгие дни, и они здесь пытались забыть, что в их днях — по двадцать четыре часа — у всех одинаково.
Священные символы и иконы, которые можно было убрать, были убраны. Но древние изображения на стенах никуда нельзя было деть. Много веков назад неизвестная рука великого художника, проведшего целую жизнь, долгие дни в стенах храма, создала эти фрески, спасая бессмертную душу. Никто не мог рассказать темного секрета, какая печаль привела его из мира на этот последний рубеж. Но вся сила и страсть, весь огонь и бунт мятущегося духа выплеснулись в этих мрачных цветах, в этих торжественных фигурах из другой жизни, жизни, которую эти глаза видели и от которой отказались. И тела пытаемых святых тихо плакали о его экстазе, его сомнении, его голоде.
Через три узкие бойницы окон холодный мглистый свет лился в библиотеку, как серый туман, идущий от моря. Он оставлял тени веков дремать в темных сводчатых углах. Он бросал белые блики на грубые, некрашеные доски книжных стеллажей, и на лбы святых, и на ангельские крылья, и на процессию, следующую за Иисусом, несущим крест, и на красные буквы на белой полосе ткани: