Муж, которого я купила

— Это новая. — Генерал улыбнулся нетерпеливо. — Я вам покажу.

Он поднял игрушку и потянул за маленькую палочку; деревянный крестьянин и медведь, вооруженные молотками, по очереди били по наковальне, смешно дергаясь. Маленькие молоточки ритмично ударяли в такт музыке. Гфаф тихо прошептал на ухо Джоан:

— Никогда не заговаривайте о его сыне. Он был капитаном в старой армии. Красные повесили его — на глазах отца.

— Видите ли, — объяснял генерал, — я всегда думаю, что мои игрушки идут в мир, и с ними играют дети, маленькие, крепенькие, розовые ребятишки, как Юра… И иногда я думаю ну: не смешно ли будет, если одна из игрушек попадет к нему в руки и… Но какой я дурак!.. Одиннадцать лет… он уже взрослый юноша теперь…

— Шах и мат, доктор. — Хриплый голос сенатора прозвучал неожиданно громко. — Вы вообще следили за игрой? Или я потеряю единственного человека, с которым могу говорить?

Он бросил на генерала мрачный, многозначительный взгляд и покинул комнату, хлопнув дверью.

— Бедняга, — вздохнул генерал. — Вы не должны на него злиться, мисс Хардинг. Он не разговаривает ни с кем, кто говорит с вами. Он немного не в своем уме.

— Он не может вас простить, — объяснил граф, — за то, что он считает нашими… скажем, культурными различиями. С его кодексом чести. Видите ли, он застрелил собственную дочь вместе с большевиком, который на нее напал.

Товарищ Федоссич нашел коменданта Кареева инспектирующим посты охраны на стене.

— Я беру на себя смелость рапортовать, — он салютовал, — что нечто незаконное происходит сейчас в библиотеке.

— В чем дело?

— Эта женщина… Она ставит музыку.

— На чем?

— Передают по радио.

— Ну и прекрасно. Я не слышал музыки пять лет.

Когда комендант Кареев вошел, в библиотеке стояла странная, напряженная тишина. Мужчины окружили Джоан. Она сидела на корточках перед радиоприемником, медленно поворачивая ручку, прислушиваясь, сгорбившись сосредоточенно. Он почувствовал тревожность момента и остановился в дверях.

— Кажется, нашла. — Торжествующий голос Джоан встретил легкое урчание в динамике.

Взрывная волна джаза ворвалась в комнату, как ракета, из динамика, поднимаясь и разрываясь на цветные всполохи под темными сводами.

— Заграница… — произнес один из мужчин, затаив дыхание, будто говоря: «Небеса».

Музыка оказалась концовкой танцевальной мелодии. Она резко оборвалась в реве аплодисментов. Это был очень необычный звук для библиотеки. Мужчины ухмыльнулись и тоже захлопали.

Голос произнес что-то в нос, на французском. Джоан перевела:

— Это «Кафе Электрик», Токио, Япония. Сейчас мы услышим легчайшую, веселейшую, безумнейшую мелодию, которая когда-либо захватывала европейские столицы: «Песню танцующих огней».

Это было испытанием, оскорблением — взрыв смеха на Страстном острове.

Это было похоже на луч света, разбитый зеркалом; его сверкающие частицы взлетели, танцуя, в музыке, пьяной своим весельем. Это был голос фонарей на сверкающем бульваре под темным небом, электрических знаков, автомобильных фар, алмазных пряжек на танцующих ногах.

Все еще на коленях перед приемником, как жрица перед источником жизни. Джоан заговорила. Она говорила для мужчин, но ее глаза были направлены на коменданта Кареева. Он стоял у двери. С одной стороны его была фреска, изображающая святого, жарящегося на костре, с лицом в блаженном экстазе, низводя все муки и терзания плоти перед славой небесной; с другой стороны — плакат с огромной машиной и муравьеподобными людьми, в поте лица трудящимися у ее огромных рычагов, и подписью: «Наш долг — это наша жертва красному коллективу и коммунистическому государству!»

Джоан говорила:

— Bje-то танцуют под эту музыку. Это не так далеко. На этой же самой земле. Там мужчина держит женщину в своих руках. У них тоже есть долг. Это долг смотреть друг другу в глаза и улыбаться жизни, что превыше всех сомнений, всех вопросов, всех печалей.

Откинув назад голову, на темных алтарных ступенях, напряженная, внимательно слушая песню, она казалась священным подношением божеству, которому она служила. Свет свечей тонул в ее волосах, как в нимбах святых.

Она не чувствовала взгляда Мишеля. Она улыбалась коменданту Карееву.

Комендант Кареев не проронил ни слова. Он подошел к алтарю. Повернул рычажок приемника не глядя, направив взгляд только на нее. Он крутил его, пока не нашел голос, говорящий с суровыми, знакомыми партийными интонациями:

— …и в завершение этого собрания работников Первой московской текстильной фабрики, позвольте мне напомнить вам, товарищи, что только одна преданность есть в нашей жизни — наша преданность великой цели мировой революции.

Присутствующие зааплодировали. Другой голос объявил:

— Товарищи! Мы закрываем наше собрание нашим великим гимном — «Интернационалом»!

Медленные, величественные ноты красного гимна торжественно зазвучали в воздухе.

— Всем встать! — скомандовал комендант Кареев.

Казалось, красные флаги развернулись под сводами, под белоснежным одеянием Иисуса. Казалось, барабаны пробиваются через голоса хора, голоса и шаги людей, послушно, уверенно идущих в бой, готовых пожертвовать жизнью во имя общей цели.