Муж-озеро

Но это будет завтра. Не стоит думать об этом сейчас, когда так хорошо! Огонь освещает довольные лица людей, сидящих тесным кружком. Все уже наелись, относительно согрелись и предвкушают апофеоз походного счастья – теплые и сухие спальные мешки в натопленном шатре. Над языками пламени чернеет большой котел с горячим чаем – драгоценностью зимнего лагеря. Ею, как электрическим током, подпитывается остроумная беседа. Танюша ничего не говорит, лишь слушает; она словно плывет в сонном мареве нагретого воздуха, прижатая с двух сторон товарищами – как же славно, какие же они теплые! – а спиной упираясь в ствол дерева. Может ли быть наслаждение острее? Вообще она тяжело привыкает к новым людям, но за те несколько часов, что они провели вместе, обустраивая стоянку, настороженность улетучилась, и теперь ей кажется, что она знает их всех давным-давно. Вот Ярик – их руководитель. Величественный, уверенный в себе, небрежно повествующий о своих старинных походных подвигах. В иное время такой тип, пожалуй, ее бы оттолкнул, но сейчас волшебство тепла и света заставляет ее увидеть в нем лишь хорошее, и она видит седеющего героя, отважного и немногословного. А вот звезда их группы – наверняка! – эффектная красавица Марианна. Он чудесно поет, остроумно шутит, она сильна, вынослива и в то же время удивительно женственна. Вне этого костра и этого леса перечисленных качеств было бы достаточно, чтобы лишенная их Танюша втайне возненавидела эту зимнюю Артемиду; но только не сейчас. Сейчас она смотрит на Марианну безо всякой тени зависти. Даже, пожалуй, с гордостью, словно она – ее мать, подарившая миру такое сокровище. Еще есть долговязый сухопарый Виктор, который весь вечер говорит только о достоинствах разных видах снаряжения и премудростях его ремонта. Он ни разу не посмотрел ни на кого из женщин, и тем более – на Танюшу, но ее это не огорчает. В неприступности его твердой души есть что-то от бога Гефеста. Она почтительно подает Гефесту кружку с чаем – ей удобнее зачерпнуть, чем ему – он едва заметно кивает, не глядя в ее сторону и не прекращая увлекательного спора о наилучшем типе лыжных креплений. Все сегодня кажутся ей прекрасными, как разные грани одного сверкающего алмаза, и в каждого она готова тут же влюбиться – хоть в Ярика, хоть в Виктора, хоть в маленького Колю, хоть в Марианну. Но радостней всего ей бывает, когда она смотрит вот на этого парня – его имени она до сих пор так и не выяснила. Во время пилки дров ей казалось, что его все называют Он – и она очень удивлялась, как можно обращаться к человеку в третьем лице. У него такое подвижное лицо, что она пока не определила рисунок его черт. Их все время затмевает его широкая треугольная улыбка и радостный блеск глаз. Кажется, глаза его темные. Волосы, наверное, тоже: разгорячившись, он сдвинул шапку на затылок, под капюшон, и на лоб упал живописный кудрявый локон. А еще у него густые, почти сросшиеся на переносице брови: им не хватило для воссоединения волосков, и они перекинули мостик из черного пушка – из такого же делаются первые усы у юных брюнетов. Должно быть, ему где-то около тридцати или немного больше: уже проявляется небольшая угловатость на скулах, первые морщинки у глаз. Но, право, это не только его не портит, а кажется, что именно сейчас, в своей тридцатилетней ипостаси, он достиг совершенства, которого не было во времена пухлой и округлой юности. Она пытается представить, каким было его лицо тогда и понимает – нет, он никогда не был так красив, как сейчас.