Мужчина и Женщина

Самый большой у нас на Васильевском острове ньюфаундленд — Фрэнк. Я таких нигде не видела. Однажды его жестоко оскорбил Петя Колосов из ВСЕГЕИ: увидев на улице Фрэнка, пошел к нему, заискивающе приговаривая (думал, что это собака директора): «Маша, Маша!» На выставках собачьих у этого Фрэнка отмечали два недостатка: очень большой и еще «излишне очеловечен». Вот беда-то: излишне очеловечен! Не просто исполнитель команд, а еще что-то там чувствует, переживает и т. д. Смешно, ага? У меня потребность — пояснять: смешно не то, что он тонко чувствует, а что это отмечают как недостаток. Про себя это я говорю, не про Фрэнка.

Я нынче поняла так ясно, откуда появилась эта версия: о ребре Адамовом. Очень достоверно древние передали эту зависимость одного человека — женщины — от другого — мужчины.

Улыбнись мне! А то мне приходится перешивать одежку — свой сорок восьмой на какой-то не свой — далекий. А машинка не работает. Шить приходится просто иголкой, все руки исколола! И женщины наши все пристают: на какой диете сижу? Будто я сижу на ней!

Вот сейчас я с интересом думаю про «уходящих в мир иной». Которые по собственной инициативе. (Да нет, ты не посчитай меня за совсем глупую — это я не в качестве какого-то там шантажа и не на предмет выбивания слезы. Я ж не глупая у тебя. Часто — даже наоборот). Просто, я вот будто вошла в их дом, осматриваюсь, и — так все понятно, даже близко. Эгоисты ужасные, ага же? Так просто: взял — и нет ни тебя, ни мук твоих, ни любимых, ни обожаемых. Тихо и спокойно. Вот ведь странное создание — человек! Такое выбирают единицы, а прочие-то — и страдают, и сгорают.

Очень хочется, Егор, пойти в больницу и попросить дяденьков-хирургов о такой операции: пусть бы грудь разрезали, подключили свою аппаратуру. Вот пожить бы хоть день-два, а лучше — три с механическим сердцем! Чтоб железное! Чтоб — не саднило, не ныло, не болело. Никаких тебе любовейненавистей, ничегошеньки. И чтоб эти два-три дня все в эту раскрытую грудь водичку лили да лили: пусть бы промывалось, смывалось все наболевшее, сгоревшее. И вообще — чтоб срезали все, что нездорово.

Анекдот есть про человека, который несколько раз приходил в мастерскую и всякий раз заказывал что-то противоположное вчерашнему. Юмор — в финале: Послушайте, а вы не псих? — Да, а что? Мне это — «Да, а что?» приходится употреблять. Удобная фраза — и отпадают последующие вопросы.

Ничего ты не понимаешь. Если бы мне можно было быть с тобой пять-семь дней (да еще и не чувствовать себя вот-вот перед смертью: вот еще пять минут, еще три минуты осталось!..), мне кажется, можно после этого или всю оставшуюся жизнь ходить и счастливо улыбаться, или — вообще не жить: такое счастье было — и ничего уже не надо. Ты не сердись. Я не могу о другом. Ведь психически больные не меняют своих идей: или он Наполеон, или — «на волю! в пампасы» У меня ты — моя идея-фикс, и я так же рвусь к тебе и ничем другим не могу жить. Я за все тебя люблю. Я могу страдать из-за тебя: «Ну как ты можешь, ну почему ты такой?!» Вот был ты сердит. Мне на тебя смотреть неловко, мне тебя и жалко, и обидно за тебя, и сержусь: зачем ты со мной-то так? Я люблю тебя, когда ты — мягкий. Я люблю тебя, и когда ты рассерживаешься на меня. Я люблю тебя — и сильного, и мудрого. И люблю тебя — для меня смешного, наивного, мальчишку. Я много тебя какого люблю! Я тебя люблю.

Сначала я сразу почувствовала силу твою. Я ее знаю. Но я знаю в тебе и другое, детское, и от этого знания — изнывает душа, и я молю: Господи, дай мне эту возможность — его голову прижать к себе, защитить! Верую: прикоснулась бы щекой к твоей груди, дотронулась бы губами, провела рукой и тебе стало бы легче, спокойнее. Я же люблю тебя, Егорушка!

Нет, я не про «ворованную» любовь — что ты, что ты! Я и не краду, и не краснею, тут у меня убежденность полнейшая: я твоя, для тебя, и любить могу — только тебя, и реализовать себя по-настоящему могу только в этой любви тут никто другой на твоем месте не мог бы быть (красивее тебя, умнее, совестливее, добрее и т. д., могут быть, но мне нужен именно вот такой — ты). Какое уж тут воровство!

Я не могу на тебя ни посмотреть — чтоб тебе стало тепло и ты улыбнулся, ни прикоснуться — так, чтоб тебе стало спокойнее оттого, что у тебя есть надежный такой… товарищ. Ничего не могу в своем далеке. Как калека обрубок, без рук, без ног.

И похромала в бассейн, куда перед этим решила не ходить. (Тапочки приготовленные забыла дома, зато десять раз проверила, взяла ли купальник). Плавала без остановок, без стояния у бортика, весь час, и ничего не болело, и ничего не кружилось, и сейчас — улыбаюсь, и уже не очень уверенно показать могу, где болело недавно. Я люблю тебя.

И, пожалуйста, когда я тебе этого не говорю, когда я не пишу тебе несколько дней, не надейся, что это может пройти, погаснуть, раствориться в этой жизни — далеко от тебя.