Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Но что-то живое в нас обоих смогло выстоять вопреки вставным ящикам. Хватило ума, а больше чувства, чтобы не ломать друг друга. Не дать нашим вставным ящикам столкнуться друг с другом, не дать им разрастаться в наших душах всё шире и шире, всё глубже и глубже.

Хотя, «вставные ящики» до конца не исчезли и не могли бы исчезнуть.

Давным-давно, ещё в прошлом веке, на одной из конференций в Баку, разговорился с И. С. Коном[108], на любимую им тему сексуального воспитания. Тогда подрастала дочь, и мы с женой, неожиданно признались друг другу, что не знаем, как быть с сексуальным воспитанием дочери.

Рассказал «про это»[109] Игорю Семёновичу. Он улыбнулся и сказал, что наше признание, хорошая стратегия поведения. «Знание своего незнания» (почти по Сократу[110]), гарантия того, что мы не наломаем дров и окажемся тактичными в столь деликатной сфере. Совсем не мало…

И во многом другом, чаще всего шли на ощупь, без лишних слов преодолевая собственное незнание. Порой меня порывало на длинные рассуждения, жена больше молчала, и мне до сих пор неведомо как отзывались в ней мои слова.

Думаю, что именно жена была бы самым благодарным читателей настоящей книги. Без слов, без обсуждений. Просто в молчании.

Нередко она называла меня теоретиком, иронизируя по поводу того, что я плохо понимаю то, что происходит рядом. Всё больше рассуждаю об отвлечённых материях.

Сейчас часто вспоминаю эти слова, понимаю её проницательность, хочу надеяться, что в этих словах не было упрёка, что-то другое… не знаю какое слово подобрать.

Постепенно мы нашли форму, отчасти комическую, наших взаимоотношений. Наподобие дружеского шаржа.

Она иронически-снисходительную, «что с него возьмёшь, теоретик и есть теоретик», «много работает, а что толку», «зарабатывать не научился», «достать ничего не может, связей практически никаких» (советское время?!), хорошо хоть к семье привязан.

Практически с первых дней я с лёгкостью переложил на её плечи все тяготы бытовой жизни, но ещё долго принимал позу «настоящего мужчины».

…те же вставные ящики, с давно выветрившимся понятием «мужской чести»…

Понимал, если я не «добытчик», то, следовательно, функции «добытчика» должен взвалить на свои плечи кто-то другой. Понимал, но ещё долго искал утешительные подпорки своей беспомощности. Но постепенно, не столько сбросил эту маску, просто маска эта скукожилась сама собой (надоело? стало стыдно?), сумел подсмеиваться над самим собой, иронически ссылался на то, что все мужчины региона, из которого я родом, такие вот несерьезные и легковесные[111]. Она принимала мои рассуждения всё с той же иронически-снисходительной улыбкой, «что с него возьмёшь».

Теперь думаю, что подобное взаимное ироническое отношение, которое принимается обоими, и мужчиной, и женщиной, одно из важных условий сохранение психологического (душевного) комфорта в долгой семейной жизни.

Через образ жены по-своему понял смысл кантовских рассуждений о феномене и ноумене[112].

Женщина (не только женщина, но в данном случае речь о женщине) всегда «вещь в себе», или, точнее, «вещь сама по себе»[113].

Если вам повезёт, если хватит душевной отзывчивости, женщина будет раскрываться перед вами всё больше и больше, во всех случаях оставаясь «вещью самой по себе». Такой вот странный парадокс, будет раскрываться, если вы поверите в её глубинную непознаваемость. Будет раскрываться, ни капельки не исчерпывая себя как «вещь сама по себе».

Но как только вы возомните о себе, бог знает что, как только станете утверждать, что знаете женщину, жену, как облупленную, вы, возможно сами того не подозревая, будете натыкаться на вставные ящики.

Как только наступит предел вашей душевной отзывчивости, готовности к всё новому и новому узнаванию, в тот же миг всё для вас закончится.

«Вещь сама по себе» закроется от вас в своём неприступном коконе. Только и останется пускать в ход кулаки или поднимать крик на кухне.

…В самые последние дни жизни жены, попалась мне на глаза газета «Труд». Как она оказалась у нас в доме, кто её принёс, ума не приложу. Был бы мистиком, сказал бы, принёс сам Рок. В этой бывшей советской, а в те годы уже российской газете, натолкнулся на статью о повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»[114]. Статья меня чем-то зацепила, хотя в заторможенности тех дней, толком не понял, чем конкретно.

Потом, уже после, решил перечитать повесть. И мне стало страшно.

Если в духе вопросов Марселя Пруста[115] меня спросили, чтобы я сказал, представ пред Всевышним, я бы признался, не знаю, куда спрятаться от моего бездушия в те последние дни жены. Гложет и гложет.

Порой что-то во мне прорывается, начинаю кому-то рассказывать, но в главном не признаюсь. Не только потому, что стыдно, это само собой разумеется. Потому что знаю, бездушие тех дней не с неба свалилось, и нет у меня оснований кичиться своим умом, тонкостью чувств. Со «вставными ящиками» справиться так и не удалось.

Возможно, Лев Толстой проник в бездушие многих людей перед лицом смерти своих близких, бездушие не только мужчин, но и женщин.