Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

«Хоть я порядком ненавижу мавра,
Он благородный, честный человек
И будет Дездемоне верным мужем,
В чём у меня ничуть сомненья нет.
Но, кажется, и я увлёкся ею.
Что ж тут такого? Я готов на всё,
Чтоб насолить Отелло. Допущенье,
Что дьявол обнимал мою жену,
Мне внутренности ядом разъедает.
Пусть за жену отдаст он долг женой,
А то я всё равно заставлю мавра
Так ревновать, что он сойдёт с ума».

Насколько можно судить по этим словам, мотив отмщенья, связанный с тем, что «офицером» был выбран Кассио, а не он, Яго, не единственный в поступках Яго. Иное «допущенье» разъедает его внутренности ядом. Этим «допущеньем» он намеревается «поделиться» с Отелло, пусть и его внутренности разъедает ядом. Это уже точно не карнавал, и перед нами не шут, не клоун.

Оскорблённый человек, точно такой же каким чуть позже окажется Отелло.

Оскорблённый мужчина, разум и воля которого бессильны не столько перед «нелепостями чувственности», сколько перед «нелепостями» («тараканами»), которые «заводятся» из отношения к своей женщине, как своей собственности.

Рискну сделать обобщение. Одна мысль о том, что другой (другой?!) обнимает твою женщину, во все времена будет ядом разъедать внутренности любого (практически, любого) мужчины. Как будет в будущем, когда возникнут новые роли мужчины и женщины, не знаю, возможно, яда станет поменьше. Не более того.

Доверчив Отелло, или не доверчив, призналась женщина, что полюбила (за муки, или за что-то иное), следовательно, вынесла себе окончательный вердикт, она становится собственностью мужчины, и если червь сомнения поселился в его мозгу, яд ревности будет разъедать его внутренности. А если он, Отелло, будет в бешенстве вращать глазами…

…дружба выше любви?

Написал этот заголовок и будто вернулся к фильму «Жюль и Джим»[507], другие времена, другие нравы, а всё те же боли, теперь уже скорее фантомные.

Вернёмся к Отелло.

Когда Яго искусно притворяясь, капля за каплей будет отравлять сознание Отелло, тот ответит весьма красноречиво:

«Ты губишь друга, если сознаёшь, Что он в беде, и не предупреждаешь».

Позволю себе такой вольный приём, в художественном отношении, возможно, не корректный, в культурологическом отношении, скорее, правомерный. Классика на то и классика, чтобы не рассыпаться от вольных интерпретаций.

Так вот, представим себе, что мы стоим на позициях мужской стаи, сплотившейся вокруг Брет, из «Фиесты»[508]. «Позиций» особых у них нет, есть печаль, есть растерянность, есть то, что мы назвали «нерастраченная нежность». Возможно, у каждого из них, у Джейка Барнса прежде всего, яд разъедает внутренности, но они не только в этом не признаются, не только не вознамерятся задушить Брет,

…даже Роберту Кону это не придёт в голову…

но, прежде всего, постыдятся самих себя, в которых говорит мужчина-собственник.

«Фиеста» своеобразная антитеза «Отелло», два параллельных мира, которые можно столкнуть в неэвклидовом пространстве культуры. Время «Фиесты» – время нового мира, в котором существует множество миров, подвижных, спонтанных, возникающих, распадающихся, собрались, поехали, выпили, посмотрели, вернулись, расстались, сбиваются в стаю, остаются сами по себе.

В самой «Фиесте» – парадокс новейшего времени – странная, причудливая, мужская «стая», центром которой – и в смысловом, и в волевом, и в психологическом смысле – является женщина.

Мужчины с этим смирились…

А теперь, под этим углом зрения возвратимся к диалогу Яго и Отелло.

«Отелло:
А что такое?
Яго:
Так. Соображенья.
Хочу сличить их, вот и всё.
Отелло:
Сличить?
Яго:
Он с нею был знаком до вас?
Отелло:
И между нами выступал не раз
Посредником.
Яго:
Посредником?
Отелло:
Конечно.
А что дурного в этом? Разве он
Не стоил этого доверья?
Яго:
Стоил
Отелло:
И оправдал, как видишь.
Яго:
Оправдал.
Отелло:
Ты чем-то озабочен?
Яго:
Озабочен?
Отелло:
…
Яго:
Все быть должны, чем кажутся.
Отелло:
Бесспорно.
Яго:
Вот Кассио и честный человек.
Отелло:
Нет, так нельзя. На что ты намекаешь?
Ты что-то знаешь. Без обиняков!

Всё худшее, что ты таишь, – наружу!