Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

В конце концов, на уровне социологии можно согласиться с двумя норвежскими женщинами, так не должна, так не может поступать норвежская женщина. Но откуда им было знать, что в XX веке «человек из подполья»[366], лишённый каких-либо национальных признаков, станет исторической реальностью, разрушительной для мира.

Откуда им было знать, что в психологии и психиатрии возникнет новое понимание онтологии человеческого существования, в которой национальные признаки не будут играть какой-либо роли.

XX век обнаружил экзистенциальный кризис человека, не просто как аномию[367], безнормность, не просто как разочарование в жизни, ведущее к противоправным поступкам, а как «нормальный» экзистенциальный кризис, в некотором роде, как предустановленность самой жизни, за порогом её нормативности.

Можно поспорить с тем, что после Освенцима кончилась история, что после Освенцима невозможно говорить о гуманизме в традиционном его значении[368]. Но факт остаётся фактом, что после XX века, после Освенцима, экзистенциальный кризис воспринимается не как кризис, а как новые условия человеческого существования.

Согласимся с Камой Гинкасом, что Гедда Габлер не протестует, она не жертва обстоятельств, в ней достаточно сил и воли, чтобы самой вершить свою судьбу. Она всё делает сама, хорошее и плохое, главным образом, плохое. Она сама вышла замуж, сама подчинила мужа своей воле. Она сама выбирает тот дом, который пахнет смертью и старостью. Она сама определяет правила игры, при этом, позволяет себе строить ловушки, в которые попадают её жертвы. Она сама, намеренно, разрушает всё вокруг, пока не доходит очередь до неё самой.

Такой вот Эдип[369] с точностью наоборот, то, что за Эдипа делает Рок, делает сама Гедда Габлер. Но это только её иллюзия, в конечном счёте, судьба распоряжается ею, а не она своей судьбой. Поэтому мы вправе сказать, что Гедда Габлер трагический персонаж, который смело идёт навстречу собственной судьбе.

Как итог, Гедда Габлер самый неравнодушный человек, из всех, кто её окружает. Они смирились с ложью, которую окружающие перестали воспринимать как ложь. Она патологически не воспринимает и не может воспринять эту ложь, эту фальшь.

Гедда Габлер сталкивается с «узлами» экзистенциальных проблем, о которых настойчиво будут говорить в XX веке интеллектуалы, и воссоздавать в своём творчестве художники: проблемы смысла и его утраты; проблема общения и одиночества, другие экзистенциальные проблемы.

Необходимость решать эти вопросы, и невозможность их решить, станет причиной, порождающей глубинное беспокойство человека, которое мы вправе назвать экзистенциальной тревогой. Конформизм обезличенного человека будет провоцировать его агрессивность, любая сложность и тонкость покажется такому человеку ненужной, лишней, даже опасной, для нормального течения жизни. Нестандартный человек будет бунтовать, натыкаясь на бесконечные перегородки, но его бунт будет не столько осмысленным, сколько «подростково» безудержным и бессмысленным.

Приблизительно подобное происходит во взаимоотношениях Гедды с окружающими её людьми.

Если условно разделить окружение Гедды на Тесмана и его окружение, Tea, Левборга, Бракка, и обнажить «голую суть» взаимоотношений Гедды с ними, то в экзистенциальном смысле, окажется, что у неё нет выхода, она обречена на гибель.

Тесман и его люди зовут её в мир «мещанской интимности», где экзистенциальной тревоги или нет, или она сильно приглушена. Для Гедды Габлер такая жизнь невыносима, вот где пошлость будет следовать за ней по пятам, насмехаясь над ней.

Tea призывает её в мир, в котором сказкой или другими притворствами заслоняются фальшивые отношения. Гедда с её иммунитетом, который не воспринимает даже ультразвуки фальши, не способна жить в таком мире. А бес, который живёт в ней, заставляет её разрушать эту фальшь безжалостно и беззастенчиво.

Левборг, живой, талантливый человек, у которого давно сломалась какая-то важная витальная пружина, по существу ищет только жалости и сочувствия к себе. Гедда не способна на эту роль, не только потому, что у неё обострённое чувство фальши, но и потому, что подобные жалость и сочувствие, если обнажить «голую суть», безжизненны сами по себе, и чужды для её бескомпромиссной души.

Бракк, возможно, когда-то был таким же, как Гедда Габлер, но намертво закупорил свою экзистенциальную тревогу, выбрав позу цинизма в отношении окружающих его людей. Гедда слишком живая, слишком мятущаяся, чтобы согласиться с циничным предложением Бракка.

В своих ремарках Ибсен не раз подчёркивает, что в словах и поступках Гедды много сарказма и холода. Но что скрывается за таким сарказмом и холодом, знал ли сам Ибсен причину подобных поступков Гедды?

Классика на то и классика, что способна перерасти границы своей эпохи, художник может остаться в самой эпохе, а художественное (в данном случае, литературное) произведение, раскрывает всё новые и новые смыслы, во всё новых и новых исторических контекстах.