Мужчина-подарок

– Ну, может, один этот Сашка и есть… И то наверняка плюгавенький какой-нибудь.

– Это Сашка-то плюгавенький? – Моему возмущению не было предела, потому что институтская приятельница Сашка была ростом с самого Горыныча, а в обхвате – никак не меньше, чем примадонна Алла Пугачева. – Да если бы ты его видел, то вообще не посмел бы меня сюда привезти!

Егор ничего не сказал, только потер рукой подбородок и пнул ногой какой-то камешек. Мне показалось, что я слегка переборщила, но решила не выпускать инициативу из собственных рук:

– В общем, так, Воронцов! Я тебя просила не заводить никаких подобных разговоров и вообще ко мне не лезть? И ты, между прочим, обещал! Да и вообще… – Я посмотрела на часы. – Уже третий час! Пока дойдем до дома, будет три. Пошли!

Мы возвращались опять молча. Я была в самом дурном расположении духа. Если бы вы знали, как мне хотелось поверить Егору! Да и какой одинокой женщине не хочется услышать признание в любви! Я вспомнила и вечерние слова Ивана Игнатьевича, но… Факты были против Горыныча. Я ему не верила. Очень хотела поверить, но не могла. Он наверняка всем своим бабам говорит о любви. Как же еще их доводить до такого сумасшедшего состояния, до которого дошла, например, Дашка?

Всегда кажется, что дорога назад почему-то занимает меньше времени. И в этот раз мы слишком быстро дошли до владений Ивана Игнатьича и голубоватого Тумана, который радостным лаем встретил нас у калитки.

Дед Горыныча внимательно оглядел нас своими выцветшими глазами и остался недоволен.

– Все ссоритесь… – констатировал он. – Дурачье! Жизнь так коротка! Надо налюбиться всласть, а они ссорятся… Мойте руки, непутевые… У меня уже грибная солянка поспела.

В полном безмолвии мы вымыли руки и уселись за стол в саду, который дед покрыл белой скатертью, тоже, очевидно, расшитой руками его жены. По белому полю скатерти летали невиданные птицы, и я чуть не расплакалась от их красоты и от того, что у меня в жизни все так некрасиво.

Дедова солянка, как и утренняя запеканка, была необычной и страшно вкусной. В глубокой глиняной миске, которую Иван Игнатьич не без гордости поставил передо мной, плавали и грибы, и травы, и разные овощи, и даже порезанная узкими ломтиками привезенная Егором колбаса. Все это великолепие было сдобрено сметаной и посыпано зеленым луком и крошеным крутым яйцом. Вместо хлеба прилагались ржаные лепешки с потрясающе поджаристой корочкой.

Вокруг нас прыгал и радостно взлаивал Туман, норовил стянуть что-нибудь со стола, чем в конце концов всех рассмешил до колик в животе. Кроме вчерашней облепиховой настойки, дед предложил нам свое сливовое вино и бутылку каберне, которую привез Горыныч. К каберне, конечно, никто не притронулся. Дед с Егором пили настойку, а я пристроилась к сливовому вину и не заметила, как опьянела, отчего мир опять сделался прекрасен и светел.

Когда я, шумно поблагодарив Ивана Игнатьевича, встала из-за стола, прекрасный мир вздрогнул и поплыл куда-то в сторону, туда, где счастливо повизгивал Туман, которому все же что-то перепало с хозяйского стола. Горыныч едва успел задержать мое падение и подхватил, как утром, на руки, а я прижалась лицом к его груди и подумала о том, что хотела бы находиться в таком положении вечно. Еще мне очень хотелось слегка взвизгнуть, как Туман, но я побоялась, что у меня не получится и собака меня запрезирает.

Очнулась я на дедовом чердаке, зарытая по уши в душистое, но колкое сено. Я кое-как выпросталась из него и огляделась вокруг. Собственно говоря, вокруг не было ничего интересного, кроме Егора. Он спал рядом, разметав по сторонам руки и долгие свои ноги. Так обычно спал мой сын Димка, вернувшись с тяжелого футбольного матча, который их команда проиграла. Лицо Горыныча было повернуто ко мне, и оно тоже напомнило мне лицо сына: такой же упрямый крутой лоб, смешной ежик светлых ресниц на сомкнутых веках и чего-то ждущие во сне губы.

Я наклонилась к Егору и поцеловала его губы, чтобы они утешились и больше ничего не ждали. Горыныч тут же открыл глаза, будто и не спал вовсе.

– Надя, я люблю тебя, – опять сказал он.

Эти первые со сна слова уже показались мне гораздо больше похожими на правду, чем сказанные в разрушенном пионерском лагере. Я легла рядом с мужчиной, похожим на моего сына, и обвила руками его шею. Любит – не любит, потом разберемся… Сейчас, в этом сказочном доме, насквозь пропахшем листьями и травами, на дивной реке Мсте, мне хотелось быть счастливой.

А потом была баня. Иван Игнатьич принес нам свои замечательные отвары и настои. Когда их плеснули на каменку, все помещение заволокло таким пряным ароматом, который действовал не хуже сливового вина. Что там за пределами бани, за пределами домика Ивана Игнатьевича с реки Мсты, потеряло всякое значение. Сейчас существовали только мы с Егором, наши влажные тела, то и дело теряющиеся в дурманящем тумане, смешно-скользкие объятия и страсть, которую никак не утолить, потому что она может вдруг исчезнуть сама, когда осядет туман, остынет вода и придется выходить из бани на волю.