Мужчины и любовницы (СИ)

— Я же просила, Грегори, не заниматься обзвонами! — На меня она принципиально не смотрела — куда угодно — на пидарка, на свои туфли, на какие-то вяленькие цветочки в вазе у окна — только не на меня. Даже голову повернула так, чтобы не мог насладиться картиной ее разбитого лица в полной мере. Что за мудак, блядь, как она вышла за такого мудака, зачем? Я потер глаза так сильно, что на реальность наплыли блеклые круги, похожие на отпечатки пальцев. Наверное, я должен быть в ярости. Рвать, метать, крушить мебель. Но все это так привычно и предсказуемо, что у меня даже нет сил возмутиться. Я же уже видел и эти поникшие плечи, трясущиеся губы, испуганные глаза. Она всегда становилась такой, после того как «была неправа». Всегда говорила так раньше, в детстве — «я опять сделала все не так». Потом слова исчезли, но поза осталась, и сейчас, смотря на нее, чувствую, что у меня, блядь, нет сил делать вид, что все нормально.

— А что мне надо было делать?! Он же твой…

— Да никто я ей! — взбесило так резко, что руки затряслись. — «Твой», блядь, я что, собака чьим-то быть! Чего ты там в этих газетках начитался! Ада, ты, бл…

Грегори встал, я не знаю, как человек может так медленно вставать, но у негра это точно вышло. Он все вставал и вставал, я даже забыл, что хотел сказать, молча наблюдая. А потом Грегори открыл рот и сказал так четко и жестко, что я растерялся окончательно.

— Ты ее друг. Нравится тебе это или нет.

— Господи, Грегори, что это за…

Начала дергаться губа. Она у меня всегда дергается, когда силы на исходе. Последние лет двадцать где-то они на исходе, но все эти годы я упорно продолжал делать вид, что все нормально.

— Ада, помолчи. А ты, пророк Иаков, выйди, а то я тебе правда врежу.

— Всегда мечтал, чтобы меня выгнали из моей же квартиры.

Но из комнаты вышел. И дверью хлопнул, чтобы никто не пропустил столь трагическое изгнание.

Вот и остались опять только я и она. Ада пыталась незаметно промокнуть салфеткой слезы. Она всегда была очень худой, но сейчас худоба превратилась в почти болезненную. Тонкий свитер подчеркивал бестелесность. Ада всегда умела через костюмы делать людей, и себя она через них делала, создавая то роковую красотку, то сказочную фею в рюшках, но сегодня все пошло совершенно не так, и она стала тем, кем есть — маленькой девочкой.

— Вы ходили в полицию снимать побои? — Она покачала головой, делая вид, что очень заинтересовалась салфеткой в руке. — Только в приемный покой? Почему?

— Потому что… — она все-таки разрыдалась, вцепившись в кружку. Мне не нужно было продолжение, я легко могу справился сам: «… он как мой отец, и я боюсь его больше всего на свете».

Надо было подойти и обнять ее, но для этого есть Грегори. Пусть ассистирует, раз уж ассистент.

А у меня есть дела поважнее. И еще никогда в жизни, я так не хотел поскорее ими заняться.

***

Только Ада могла додуматься покрасить дом в красный, наверное, это какой-то очень редкий оттенок с изысканным названием — бисмарк-хуйриозо, к примеру. Уже был тут — просила меня помочь расставить вазоны у входа. Все это было очень давно, очень по-дружески, и сейчас заставляло внутренне корчиться. Одно из тех неприятных воспоминаний, что ворочаются в затылке, утягивая тебя в ядовитое прошлое. «Но я бедняк, и у меня лишь грезы. Я простираю грезы под ноги тебе»*. Даже помню в чем была одета — серое платье в клетку. Прыгала вокруг на шпильках, просила вытаскивать из багажника поосторожнее, говорила о синих гортензиях и постоянно касалась моего плеча. Один вазон я естественно разбил, но в трех оставшихся теперь действительно растет гортензия.

Я ненавидел Чарли за то, что он ее забрал, и до сих пор не понимаю, как эта сука посмела за мной подбирать. И недели не прошло, как скромно, по-бабьи потупив глазки, рассказал, что встречаются и попросил не обижаться. Этот дебил не понимал, что я никогда ни на кого не обижаюсь, у меня нет этой стадии чувств — сразу начинаю ненавидеть до такой степени, что хочется… «вычерпать сердце ложкой, потому что ложкой — больнее всего»**.

Хотя я, вроде как, смог смириться с ее выбором. До того момента, как увидел разбитое лицо, утешал себя мыслью, что может быть там действительно большая любовь, а ко мне она приходила за… Не знаю зачем. За разнообразием. Я ведь… Дружок из прошлого.

Так и думал, что Чарли на месте — свет горел на втором этаже — не иначе, как утешается в объятиях старины Джеймсона, доказывая самому себе, что был абсолютно прав.

Может, увидит меня и откинется? От счастья разумеется, столько лет не виделись.

Чарльз открыл дверь только минут через пять, когда у меня палец уже устал жать на кнопку звонка, наверное, пытался разглядеть из окна — не полиция ли приехала за пояснениями, как так лихо можно сломать себе нос, размешивая махито, или чего там Ада наплела.

— У тебя еще наглости хватило прийти? — А она хорошо ему парировала — один глаз заплыл, на лбу огромная шишка.