Мужчины не ее жизни

Она утверждала, что наилучшая деталь в романе — это выбранная деталь, а не сохраненная памятью, поскольку в литературном произведении истина — это не только истина наблюдения, которая истинна всего лишь для журналистики. Наилучшая деталь в художественном произведении — это деталь, которая должна определить характер, или эпизод, или атмосферу. Истина художественного произведения — это то, что должно случиться в романе, но не обязательно случится или случилось в жизни.

Кредо Рут сводилось к войне против roman a clef[36], жалкого подобия автобиографического романа, отчего теперь она испытывала чувство стыда, потому что знала: она готовится писать свой самый автобиографический на сегодня роман. Если Ханна постоянно обвиняла ее в том, что она воссоздает «образ Рут» и «образ Ханны», то о чем же писала Рут теперь? Строго говоря, она создает образ Рут, которая принимает плохое решение в духе Ханны.

И потому для Рут было мучительно сидеть в ресторане и слушать комплименты ее спонсоров из Врейе Университейт; они были люди доброжелательные, но в большинстве своем они оставались учеными, предпочитавшими теории и теоретические обсуждения конкретным винтикам и гаечкам писательства. Рут ненавидела себя за то, что излагает им теорию художественной литературы, в которой она сейчас испытывала большие сомнения.

Роман не есть аргумент; история получается или не получается, и это зависит только от самой истории. Разве важно — выдуманные детали или реальные? Важно, чтобы деталь казалась реальной и чтобы она была абсолютно лучшей деталью для данных обстоятельств. Это была не ахти какая теория, но другой у Рут в настоящий момент не было. Настало время отказаться от этой старой лекции, но наказание Рут состояло в том, чтобы выслушивать комплименты своему прежнему кредо.

И только попросив (вместо десерта) еще один стакан красного вина, Рут поняла, что слишком много выпила. И в этот момент она вспомнила, что не видела хорошенького голландца Уима в очереди за автографами после ее успешной, но скучной речи. Он ведь собирался прийти.

Рут вынуждена была признаться самой себе, что с нетерпением ждет новой встречи с юным Уимом… и, возможно, немного выдумывает его. Нет, она совершенно не собиралась с ним флиртовать, по крайней мере серьезно, и она уже решила, что не будет с ним спать. Она только хотела побыть с ним немного наедине — может быть, выпить кофе утром, — понять, что его интересует в ней; вообразить его своим поклонником и, может, любовником, напитаться большим количеством деталей, из которых состоит этот хорошенький нидерландский мальчик. А он взял да не пришел.

«Наверно, он в конечном счете устал от меня», — подумала Рут. Приди он, и она могла бы показать ему, что парень ей симпатичен; она никогда не чувствовала такую усталость от самой себя.

Рут не позволила Маартену и Сильвии провожать ее до отеля. Она и так задержала их допоздна предыдущим вечером — им всем нужно было пораньше лечь спать. Они посадили ее в такси и проинструктировали водителя. Когда такси остановилось у отеля на Каттенгат, на другой стороне улицы под фонарем она увидела Уима — он стоял, как маленький мальчик, который потерял маму в толпе, теперь уже рассеявшейся.

«Слава богу!» — подумала Рут, переходя улицу, чтобы заявить свои права на него.

Не мать и не ее сын

По крайней мере, она не спала с ним… ну, не то чтобы спала. Они и в самом деле провели ночь вместе в одной кровати, но сексом она с ним не занималась… ну, не то чтобы занималась. Они целовались и обнимались, но она не позволяла ему прикасаться к ее груди, а когда он слишком уж возбудился — остановила его. И всю ночь она спала в трусиках и футболке — она с ним не обнажалась. А в том, что он разделся, ее вины не было. Она зашла в ванную почистить зубы и переодеться в трусики и футболку, а когда вернулась, он уже был раздет и лежал на кровати.

Они говорили и говорили. Его звали Уим Йонгблуд, он читал и перечитывал снова и снова все, что она написала. Он хотел стать писателем, как и она, но не подошел к ней после лекции во Врейе Университейт — так его ошеломило то, что сказала она в своей лекции. Он страдал автобиографической графоманией — не «выдумал» в своей жизни ни одного персонажа, ни одного эпизода. Он всего лишь фиксировал свои грустные томления, свой абсолютно банальный опыт. Он, уйдя с ее лекции, хотел покончить с собой, но вместо этого пошел домой и уничтожил все, что им было написано. Он бросил все свои дневники — потому что, кроме этого, ничего не писал — в канал. Потом он стал обзванивать все пятизвездочные отели Амстердама, пока не нашел тот, в котором остановилась она.

Они сидели и разговаривали в баре отеля, пока не стало ясно, что бар закрывается, и тогда она повела его в свой номер.

— Вся моя писанина — на уровне журналистики, — с обреченным видом сказал Уим.

Рут поморщилась, услышав свою собственную фразу — она произнесла ее в своей лекции. У нее эта фраза звучала так: «Если ты ничего не можешь выдумать, то вся твоя писанина — обычная журналистика».