Мужики

Она размечталась: только бы вернуться на настоящее хозяйство, опять почувствовать землю под ногами — и она так вцепится в нее, так крепко прильнет к ней, что никто ее не оторвет. Вместе с надеждой она ощутила прилив сил, сердце ее ширилось, полное решимости и отваги, она вся загорелась, глаза блестели… Она уже видела себя там, у Борыны, распоряжалась всем, как полновластная хозяйка. Долго, чуть не до полуночи, мечтала так Ганка, и в ней зрело решение на другое же утро пойти вместе с детьми к старику. Сколько бы Антек ее за это ни ругал, она его не послушается! Пусть даже изобьет ее до смерти — все равно она пойдет, не упустит такого случая! Она ощущала в себе непреклонную волю к борьбе с целым светом, она уже не колебалась и не боялась ничего.

Она еще раз выглянула на улицу. Ветер совсем стих, метель улеглась. Ночь была темная, только снег едва серел. На небе клубились огромные тучи, перекатываясь, как волны. Не то от дальних лесов, не то из непроглядной тьмы вокруг доносился глухой шум.

Ганка погасила свет и, шепча молитву, начала раздеваться.

Вдруг какой-то крик, далекий, приглушенный, задрожал в тишине ночи. Он рос, слышен был все явственнее, и в окна хлынул кровавый свет.

Ганка в ужасе выбежала из хаты.

Где-то, — видно, в центре деревни — бушевал пожар, к небу поднимались столбы огня и дыма, во все стороны летели искры.

Ударили в набат. Крики все усиливались.

— Горит! Вставайте, горит! — крикнула Ганка Стаху и Веронке. Наскоро одевшись, она побежала по тропинке, но почти сейчас же столкнулась с Антеком, который мчался навстречу ей из деревни.

— У кого пожар?

— Не знаю. Ступай в хату!

— Может, это у отца — огонь как будто посреди деревни! — пролепетала она в смертельной тревоге.

— Домой иди! — гаркнул Антек и силой потащил ее в хату. Он был без шапки, тулуп на нем был разорван, лицо обожжено, и глаза сверкали дико, как у безумного.

X

В тот вечер, после ужина, к Клембам стали сходиться гости.

Жена Клемба пригласила главным образом пожилых женщин, состоявших с нею в родстве либо в кумовстве. Они приходили одна за другой со своими веретенами, не слишком рано, но и не позже назначенного времени, потому что каждой бабе хочется покалякать с другими и услышать новости. Первой, как всегда, пришла Вахникова с мотком шерсти в переднике и запасными веретенами подмышкой. За ней — мать Матеуша, Голубова, с подвязанной щекой, с такой кислой миной, как будто она выпила уксусу: вечно она жаловалась и всем была недовольна. Затем явилась Валентова — точь-в-точь нахохлившаяся наседка. Пришла жена Сикоры, худая как палка, самая шумливая и сварливая из всех сварливых баб в деревне. Вслед за ней вкатилась толстая, как бочка, Плошка, краснощекая, здоровая, всегда расфранченная, самоуверенная, насмешница, тараторка, которую все терпеть не могли. Вошла тихонько, крадучись, как кошка, Бальцеркова, сухонькая, маленькая, болезненная, всегда угрюмая. Она была отчаянная сутяга, с половиной деревни ссорилась и каждый месяц судилась с кем-нибудь. Потом нахально влезла незваная гостья, жена Войтека Кобуся, такая злобная сплетница и завистница, что дружбы с ней все остерегались, как огня. Прибежала еще, сопя и запыхавшись, жена криворотого Гжели, пьяница, кляузница и проныра, каких свет не видал, всегда готовая сделать пакость другим. Пришла старая Соха, мать Клембова зятя, женщина тихая и набожная, которая, как и Доминикова, не вылезала из костела. Пришли и другие, но об этих и сказать нечего, потому что они походили одна на другую, как гуси в стаде, и отличить их можно было разве по одежде. Много сошлось их — и все с работой: та с шерстью, которую надо было выпрясть, та со льном или с паклей, та с шитьем, а то даже и с пригоршней перьев — только бы не подумали, что она пришла не для дела, а так просто, посудачить.

Все рассаживались широким кругом посреди избы, под висевшей с потолка лампой. Бабы пожилые почти все были одних лет. Они сидели, как кусты на широкой гряде, пышные, зрелые, тронутые уже румянцем поздней осени.

Жена Клемба всех встречала с одинаковым радушием, здоровалась тихо — у нее болела грудь, и она говорила всегда слабым, прерывистым голосом. А Клемб, человек благожелательный, умный и живший со всеми в ладу, для каждого находил приветливое слово и сам пододвигал гостям табуретки и скамьи.

Немного попозже пришли Ягуся с Юзей и Насткой и еще несколько девушек, а за ними поодиночке входили парни.

Народу набралось много — вечера зимой долгие, и делать людям нечего. Морозы стояли жестокие, дни тянулись уныло, скучно было ложиться спать с курами — до рассвета можно было и выспаться и все бока отлежать.

Разместились на лавках, на сундуках, а парням сыновья Клемба принесли со двора чурбанчики, и места оставалось достаточно, потому что изба у Клембов была хоть и низенькая, а просторная, построенная на старинный лад — кажется, еще прадедом Клемба. Ей насчитывалось лет полтораста с лишним, и она уже врастала в землю, согнулась, как старуха, и крышей касалась плетня. Приходилось ее укреплять подпорками, чтобы она совсем не завалилась.