Мужики

Да как идти? Ночь темная, ветер, дождь, грязь, дорога дальняя, и к тому же повсюду бесы проходу не дают.

Но не испугалась ничего царица небесная! Покрыла только голову дерюгой — от ливня — и пошла в темень.

Добрела она до усадьбы страшно усталая, промокшая до нитки. Постучалась и смиренно просит ксендза сейчас же идти к больному. Но ксендз, увидев, что это какая-то нищенка и что на дворе такая собачья погода, велел ей сказать, что приедет утром, а сейчас ему некогда, — и продолжал играть в карты, пить и веселиться с панами.

Богородица только вздохнула, огорченная таким бессовестным поведением ксендза. По знаку ее появилась золотая карета с лакеями на запятках, сама же она переоделась знатной пани и вошла в комнаты.

Тут уж, разумеется, ксендз тотчас поспешил с нею к больному.

Приехали они еще вовремя, но смерть уже сидела на пороге, а черти рвались к Ястребу, чтобы унести его живьем раньше, чем приедет ксендз со святыми дарами.

И только жена все еще отгоняла их.

Исповедался Ястреб, покаялся, получил отпущение грехов и тут же Богу душу отдал. Богородица сама закрыла ему глаза, благословила жену, а оторопевшему от испуга ксендзу сказала:

— Ступай за мной!

Он еще ничего не понимал, но пошел. Выходит, смотрит — ни кареты, ни лакеев, на дворе ливень, грязь, тьма, и смерть идет за ним по пятам. Еще пуще испугался ксендз и побежал за Святой Девой к часовне.

Видит — она уже в мантии и короне, окруженная ангелами, восходит на алтарь, на свое прежнее место. Узнал он тогда царицу небесную, в страхе упал на колени и зарыдал и протянул к ней с мольбой руки.

А Мария взглянула на него гневно и молвила:

— Так будешь ты стоять на коленях и плакать века, пока не простятся тебе грехи твои.

И ксендз обратился в камень и так с той поры и стоит на этом месте. Только по ночам плачет, прогягивая руки, и ждет, пока смилуется над ним Богородица. Вот уж много веков стоит он там на коленях. Аминь!

И поныне можно видеть это каменное изваяние в Домброве под Пшедбожем. Стоит оно у костела, как вечное напоминание грешникам, что кара за злые дела никого не минует…

Рох кончил. Молчание наступило в комнате. Да и что сказать в такой миг, когда душа человека плавится, как железо в огне, наполняется таким светом, что, кажется, коснись ее, — и разольется она звездным дождем, и раскинется радугой между землей и небом.

Матеуш вынул флейту и стал тихо наигрывать какую-то задушевную и тоскливую мелодию — словно сыпалась роса на тонкие паутинки. А Соха затянула: "Под твою защиту…"- и все тихо подпевали ей.

Потом помаленьку разговорились — о том о сем, как обычно. А молодежь весело смеялась, потому что солдатка Тереза задавала парням препотешные загадки.

Когда кто-то в избе сказал, что Борына уже вернулся из города и пьет сейчас в корчме со своей компанией, Ягуся потихоньку накинула платок и вышла, не позвав с собой Юзи, а за нею крадучись выбрался из комнаты и Антек, догнал ее в сенях, крепко взял за руку и повел другим ходом во двор, а оттуда через сад за амбары.

Их ухода почти никто не заметил, так как Тереза громко выкрикивала:

— "Ни тела, ни души, а под периной растет". Что это такое?

— Хлеб! Хлеб! Это всякий знает! — отвечали ей хором — обступившие ее девушки и парни.

— Или вот еще: "Бегут гости по липовому мосту".

— Это горох в решете!

— Ну и загадки! Их каждый ребенок отгадает!

— Так скажите вы другие, потруднее, если знаете!

— А вот слушайте: "Родится в рубашке, а ходит голый".

Долго думали, что это; наконец, Матеуш догадался, что это сыр, и сам задал такую загадку:

— "Липовое дерево весело поет, а лошадь на баране хвостом машет".

С трудом сообразили, что это скрипка.

Потом Тереза загадала другую, еще помудренее: "Ни ног, ни рук, ни головы, ни брюха, а куда ни повернется, всюду шумит".

Это должно было означать ветер. Тут начали спорить, подшучивать над Терезой, вспоминать другие загадки, одна другой занятнее, и вся изба загудела говором и смехом.

И долго еще дружно веселились у Клемба.

XI

Они вбежали в сад, тихонько проскользнули под нависшими ветвями и быстро, тревожно, как вспугнутые олени, метнулись за амбары, в снежный сумрак, в безлунную ночь, в таинственную тишину замерзших полей.

И ночь укрыла их. Пропала из глаз деревня, оборвался внезапно людской говор, замерли самые слабые отголоски жизни, и оба сразу забыли все на свете.

Крепко прижавшись друг к другу, радостно взволнованные, молчаливые, хотя все пело у них внутри, они бежали, немного наклонясь, летели куда глаза глядят, вперед, в затканную синевой безмолвную даль.

— Ягусь!

— Что?

— Это ты со мной?

— А то кто же!

Только такими короткими восклицаниями обменивались они иногда, останавливаясь, чтобы перевести дух.