Мужики и бабы

- О каком праве ты говоришь, Федот Иванович? - сказал Костылин. - Разве тебя по праву обложили? Ты же все налоги выплатил? Ну! И я выплатил. Я даже одно твердое задание оплатил, так второе дали. Откажемся - разорят вконец. Вон Лопатина в Степанове из дому выбросили и все имущество распродали. Ступай теперь на все четыре стороны, ищи свое право. Куда хоть жаловаться? - спросил он Томилина.

- В этой связи надо писать в президиум ВЦИК на имя товарища Калинина, ответил Томилин.

- А что толку от этих писаний? - сказал Бандей. - Туда писать, что на луну плевать, только себя тешить пустой надеждой.

- Ну, не скажите, - возразил Томилин. - Михаил Иванович - свой человек, он из тверских крестьян.

- Ты сколько ему писал жалоб-то? - спросил его Прокоп. - У тебя на голове волос, поди, меньше будет, - глянул он на лысеющую голову Томилина. - И что ж, на все ответ приходит?

Тут расхлестнулась дверь, и, грохая сапогами, ввалился Федорок Селютан.

- Здравствуйте, с кем не виделись! - загремел он от порога. - Кого ждут, а кто и сам идет.

- У нас лишних не бывает, - отозвался хозяин. - Присаживайся, Федор! И опять Томилину: - Вы вот что скажите: отчего этот свой человек из ВЦИКа многого не замечает? Или задание такое получил?

- До всех у него руки не доходят, - ответил Томилин. - Сколько нас? Миллионы! А он один. Но верить надо, что твое дело дойдет.

- Н-да. И тут верить надо, - сказал Иван Никитич. - А я вот вам что скажу, мужики. Политика - такая штукенция, что она существует сама по себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу нет. Там уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни забот у них, ни хлопот - на всем готовом. А порядок строгий: день и ночь служба идет. Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь - тебя из ангелов в черти переведут. Нет, мужики, им не до нас, они своими делами заняты. Так что надеяться нам не на кого. Есть у тебя своя голова на плечах - вот и кумекай, чтобы не попасть как кур во щи.

- Извини, братец, но у тебя понятие о политике старорежимное, усмехнулся снисходительно Томилин.

- А ты что, политик? Юрист, да? - спросил Селютан, выкатывая на него белки.

- Да, юрист, - качнул головой Томилин.

- Тогда ответь на такой вопрос: почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?

- Ну, это несерьезно!

- Как так - несерьезно? Видел на портретах - Ленин в ботиночках со шнурками. И брюки отглажены. Все честь по чести. А Сталин завсегда в сапогах. Почему?

- Такая уж форма одежды. Сталин - человек полувоенный, - ответил, пожимая плечами, Томилин.

- Чепуха! - сказал Федорок. - Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места поровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи.

Все засмеялись, задвигались, зашаркали сапогами.

Вошла в горницу через внутреннюю дверь худая горбоносая старуха, мать Клюева, прозванная на селе Саррой, хотя по крещению записанная когда-то Сосипатрой. Сурово и прямо глядя перед собой, она несла в протянутых руках графин с зеленоватой, как расплавленное стекло, самогонкой и краюху хлеба. Положив это добро перед хозяином, она все с той же погребальной строгостью прошла к переднему углу, зажгла лампаду перед божницей, перекрестилась, кидая щепоть пальцев длинной худой руки, и вышла все с той же сосредоточенной строгостью на лице, ни на кого не глядя и никого не замечая. С минуту все молчали, будто покойника пронесли.

Хозяин, нарезая хлеб, стараясь расшевелить притихших гостей, весело спросил Селютана:

- У тебя, Федор, на все есть готовый ответ. Скажи откровенно, платить мне штраф или нет? Только подумай сперва.

- Тут и думать нечего: ежели дурак, то плати штраф. За что? Сам подумай! Советской власти ты не должен. Налог внес, самообложение тоже, госпоставки всякие и тому подобное. А это - беднота дурит, она свой оброк на тебя наложила. Ротастенький старается, под корень тебя секут. Покажи им вот такую малину, - он заголил по локоть руку и покачал здоровенным кулаком.

- А если мое хозяйство разнесут? - спросил Клюев.

- Бери с собой Сарру и топай в Москву. Покажи ее в Кремле. Вот, мол, до чего нас довели. Они испужаются и все вернут тебе сполна.

Бородин не выдержал и захохотал, потом, сглаживая неловкость перед Клюевым, сердито сказал Селютану:

- Обормот ты, Федор! Тебя всерьез спрашивают, а ты жеребятину несешь.

Клюев, насупившись, молчал, а Иван Никитич, глядя в передний угол на ровно светившую лампаду, сказал, вздыхая:

- Ох-хо-хо! Жизнь окаянная настала. Мечемся, грыземся как собаки, прости господи! А про спасение души своей и подумать некогда. Я уж, грешным делом, совсем запамятовал. Что за праздник ноне, Федот Иванович?

- Праздник не праздник, а все ж таки день Иверской иконы Божьей Матери, - ответил Клюев.

- Да, да. Принесение иконы в Москву в царствование Алексея Михайловича. Спаси и оборони нас, царица небесная. - Костылин торопливо перекрестился и, склонив голову, задумался.

- Да, - подтвердил собственные мысли Прокоп. - Это верно. Кажное явление Божьей Матери своей иконой отмечено. Одно слово - акафист.