Мужицкая обитель

Необыкновенно странен этот остров; точно один цельный камень, кверху ощетинившийся густым лесом.

— Истинно святой! Название-то, спаси Боже, как подходит! Истинно святой! Святому и краса такая подобает!

Я видел до своей поездки сюда рисунки валаамских видов, видел снимки с этого острова, но они не дают никакого понятия о всей этой прелести. Вокруг острова разбросано много иных, и все один краше другого. Когда лодка наша вплыла в этот архипелаг, между островами легли во все стороны живописные и спокойные проливы, где вода тиха, как в чашке, и так прозрачна, что глубоко видны в ней гранитные изломы дна, палья, пробирающаяся в тихие пристанища неподвижных недорослей, юркая щука, гоняющаяся за какою-то мелкотой.

Крутизна Александра Свирского смотрит на север, в безбрежное озеро. Там же сквозь проливы, как в открытые окна, мерещится морская даль и на ней точно тучи. Острова ли это или марево? Скорее марево в возбужденном пигменте глаза. Сколько свету и красок — поневоле чудится… Кое-где у подводных камней белые всплески — вода играет. Парит на озере. Сегодня 26 град. в тени, а на солнце и того больше. Чем мы ближе к Святому острову подплываем, тем он как будто все далее и далее отодвигается от нас.

— Прямо на Святой или сначала на Байонный остров — как хотите?

Я предоставил Пимену. Взяли направо. Байонный и Святой острова далеко отошли от остальных. Тут мы уж вышли из пределов проливов. В лицо повеял освежающий ветер, лодка стала покачиваться. Не волны, а какое-то приятное дыхание ходило по Ладоге… Озеро точно дышало.

— Ну, ставьте, ребята, парус!

Именно не волны ходят, а озеро дышит, как грудь, вздымается и опускается — медленно, спокойно, точно во сне… Как обманывает пространство на воде! Давно ли казался Святой остров близко, а теперь он все еще далеко; давно ли Байонный был вот у конца пролива, а теперь и пролив остался далеко позади, и все острова все так же бегут от нашей лодки к северу. При этом ощущаешь не волнение, а дыхание озера, еще более похожего на небо, по которому бегут мелкие тени.

Байонных островов три. Средний называется Большой Лембос, самый высокий.

— Что это за название — Лембос?

— Видите ли, батюшке хотелось Лемнос[153] — ну, а иноки, спаси их Бог, по малоумию и невежеству ошиблись, и вышел Лембос, так и идет теперь. Лемнос забыли, а Лембос остался!

Тут очень трудно было ориентироваться. Кажется, один остров, а проплывешь мимо, он разбивается на три. Так, из одного общего, виденного нами издали, теперь выделились: Святой, Малый, Черный, Крюк, Байонный и Лембос. Между ними опять те же открытые окна в море — проливы. Большой Лембос все растет и растет. Что-то мелькает в лесу, венчающем его.

— Это церковь Ильинского скита, — объясняет мне Пимен.

XXI

Ильинский скит

На берегу монашки-подростки. Часовня в стороне… Узенькая бить[154] воды вдается в остров. Через нее простенький мостик из жердей. На мосту старик, седой, ветхий, всматривается в нас подслеповатыми глазами.

— А, Христовы угоднички! — приветствует он, сбегая вниз. — Вот не ждал гостей! Вот радость-то… Спаси вас Бог, что посетили меня недужного…

Оказалось, монах за овцами смотрит… Еще в рясофоре, поэтому о. Пимену прямо в ноги.

— Старик любезный, что это ты… Господь с тобой!

— Благослови, отче!.. — И давай целоваться со всеми.

За баранами смотрит — кротость овечья и к нему перешла. Агнец[155] совсем. Ни злобы, ни зависти, ни жалобы.

— Покажи-ка нам паству свою!

— Паству?.. Хорошо. Пик-пик-пик!

На пиканье со всех сторон стали сбегаться бараны. Все оказались стрижеными. Старик и живущие здесь монахи из овечьей шерсти чулки делают для братии.

— Ну, а стрижец здесь?

— Тутка где-то. Стрижец, а стрижец!

Явился и этот. Совсем молодой монах. Пришел он в обитель когда-то мальчиком-чухной[156], безграмотен был, а теперь настолько умудрил его Господь, что он и других в школе учит. Сверх этого он закройщик в монастырской швальне[157] и приватно[158] еще стрижет паству о. Парфения. Помогают ему в этом невинном занятии трое портных и трое сапожников, тоже иноки. Отец Иван, стрижец, повел меня в сарай, где от нас живо шарахнулись во все стороны еще не стриженные бараны, тотчас, впрочем, обнаружившие и баранью глупость. Поманили их хлебом, сбежались и давай топтаться. Выбрав одну жертву, о. Иван захватил ее и вскинул на воздух; остальные — опять шарах по углам. Предательски захваченный военнопленный кротко подчинился своей участи. Связали ему ноги, бросили на мох и давай стричь. Точно платье с него снимали — совсем оголел. Время от времени, чтобы барану не было скучно, давали ему кусочки сухарей.

— Так и с людьми, — поднял голову о. Иван. — Стригут их, а изредка поманят куском — ну, люди и довольны!

— Что же, если кому на пользу, — вмешался старец Парфений. — Уж коли стригут, то, значит, кому-нибудь надо, а коли надо — стриги!

— Утешительный у нас старичок! — поделился со мною своим впечатлением отец Иван. — Незлобивый, умилительный!