Мужская школа

Вот и я мыкался, как все, не подозревая, впрочем, об этом. Ведь хуже нет, когда не можешь спросить, что за беда с тобой стряслась, что это за наваждение дьявольское: прелестное, влекущее создание, сложенное из двух мегер? Что за тайная страсть, когда всё потом болит — прикоснуться нельзя.

Болезнь или грех?

И что за беда такая, если к этому привыкаешь? Каждую неделю в душ и к стенкам: а вдруг по соседству опять она?

Её не было, были другие.

Я видел лица и тела молодые и не очень. Порой за стенкой мылись мужчины, и это стало новым видом невезения.

Всё глубже и глубже погружался я в трясину неведомой страсти, гнушаясь самого себя.

22

Во всякой истории важна точка. Последняя капля. Часто, правда, всё обрывается на полуслове многое ещё не договорено, но какая-то особенная сила велит: всё, остановись, остальное лишнее, перебор, двадцать два, как говорят картёжники, играющие в очко. Ведь очко в картах — двадцать один…

Так что я остановлюсь, пожалуй, на полуслове. На той бутылке пива.

Представьте себе почти тринадцатилетнего пацана, которому противна школа с её ангелами-гонителями, переэкзаменовкой на осень, отрока, который остался совсем один, потому что поссорился с родителями, мальчишку, который хотел бы умереть от тоски, одиночества и бесконечного ряда бед, не отпускающих его, несмотря даже на победу в жёстку, невысокого человека, мечтающего умереть и всё же неспособного умереть из-за страха и отвращения при воспоминании °б утопленнике, огольца, который, в довершение ко всему, презирает себя за странные банные удовольствия — чем-то должна же закончиться эта бесконечная Череда мук, мнимых и истинных?

Да полно, кончаются ли когда-нибудь вообще людские муки? Они только отступают, чтобы через время приблизиться вновь. И если уж есть пора в жизни, когда человек хотя бы по закону природного круговорота имеет право на безоглядное счастливое обитание, так это детство.

Но почему же столь многим даже детство выпадает хмурым, даже в начале дороги мир, окружающий их, бывает таким пасмурным и недобрым? Может быть, небесное правило равновесия восполнится позже, в старости, счастьем и покоем таких людей?

Как бы не так! Чаще всего старость отчего-то сопрягаема с детством; как начал, так и закончишь, главное правило существования, похоже, как раз — неравновесие. Передавая одним, другим недодаётся…

Впрочем, где же пиво?

Да была-то всего одна бутылка.

Презирая себя за тайный и, видимо, неисправимый порок, мечтая о смерти, но боясь её, жаждущий славы и не умеющий её достичь, окружённый родными, но оттолкнувший их, я, насидевшись дома и раз по пять проштудировав все правила и задачи, бестолково шлялся по городу, сторонясь всех подряд — сверстников и взрослых.

Маленький прокажённый, отказывающийся смотреть на себя в зеркало, я не знал, куда деться в торо пливом мире, переполненном бедами.

Однажды, приближаясь к дому, я встретил на перекрёстке телегу, гружённую ящиками с пивом. Лошадь шла устало, не спеша, да и возчика, похоже, сморило то ли от жары, то ли от выпитого — ясно же, кто усидит спокойно возле такого богатства?

Я догнал повозку, не очень таясь, запустил руку в ящик, подошёл к какому-то палисаднику и сорвал, будто заправский алкаш, железную пробку о ржавый гвоздь.

Я так устал от всех этих условностей, что со странным спокойствием выпил пиво из горлышка.

Мимо проходил прилично одетый дядька. Покосившись на меня, он пробормотал: «Вот растут пацаны!» и помотал головой. А мне было наплевать.

Весь день я не ел, а потому меня развезло. Не ожидал я: бутылка пива! Всего!

Это уж я потом узнал, что от пива пахнет сильнее, чем от водки, и что с голодухи и от стакана может развезти.

Дома была одна бабушка, может быть, готовила обед, может, погладила бельё точно не помню.

Знаю! только, что, увидев меня, она сперва радостно заулыбалась, потом, принюхавшись, всплеснула руками и произнесла какую-то банальную фразу, что-нибудь вроде: «Как ты мог!» или «Что с тобой случилось?»

Но я ответил, даже не дослушав. Я саданул такое, что оно не сумело даже до конца вылететь из моего поганого рта.

Я сказал:

— Да иди ты, старая б…

Так что прервёмся на этом полуслове.

Часть вторая МЕРЗКИЙ ВОЗРАСТ

1

Прости меня, бабушка. Христа ради прости за отчаянную мою детскую несправедливость, ведь малый человек так уж устроен, что больше и больнее всего достаётся его самым близким и им любимым. И хоть милая, всепрощающая бабуля будто и не заметила моего грязного словоблудства, никогда, пока жив, не забуду я этой своей неправедности.

Мне и тогда было не по себе: орал свои грязные слова, в отчаянии орал, и хоть отчаяние это было настоящим, горьким, жгло мое нутро и всю жизнь мою делало пустячной, грошовой, никому не нужной, в глубине своей душонки я ощущал полную свою греховность ну, худо тебе, так зачем же, чтобы худо стало и бабушке?

Она уложила меня в постель, укрыла тёплым одеялом, хотя стояло лето, дала полчашки чая, и я уснул влажным тёплым сном, чтобы, очнувшись, перемениться.