Мужской день

Затем Колупай делал губами характерное чпок, от которого я всегда крупно вздрагивал – и Вовик в последний раз дергался. Но как!..

Он дергался всем телом, всеми плечами и ногами-руками, голова его откидывалась в ужасающем движении назад, а затем бессильно повисала на шее. Вовик грузно падал на колени и, страшно хрипя, валился набок.

– Унести! – брезгливо цедил Колупай.

Охрана, тяжело охая и вздыхая, тащила здоровенное тело к песочнице и посыпала Вовиков живот песком с детских лопаток.

Вовик молчал как мертвый, и охрана начинала пугаться.

– Эй, ты живой? – спрашивал его какой-нибудь самый маленький охранник, но Вовик продолжал играть свою роль мертвого тела до такой последней крайности, что даже мне иногда становилось не по себе.

Я лично не любил весь этот драмтеатр, и когда мне выпадало быть расстрелянным, просто валился без слов на землю, облегченно вздыхая.

Но вот беда! Именно я почему-то особенно часто попадался в плен. Может, меня предавал Вовик? Может, я был такой неуклюжий и тихий? Но факт есть факт – в плену я сидел настолько часто, что уже как к себе домой входил в ненавистный задний проход, и даже притащил себе туда заранее деревянный сломанный ящик из-под бутылок, чтобы было на чем сидеть.

Вообще, эту игру я, конечно, ненавидел.

В особенности за то, что приходилось есть землю. Выкручивание кистей, стояние на коленях, хлопанье по ушам ладонями, а также изощренную пытку с поворачиванием кожи вокруг запястий я выносил молча. Но как дело доходило до земли – начинал иногда даже маленько подхныкивать.

– Спокойно! – обращался ко мне Колупай. – Только без слез!

Видимо, для него этот момент был важен. Мои внезапные слезы могли все испортить.

– Ладно, – кивал я и начинал смотреть в другую сторону. Какой же грустной и противной представлялась в этот

момент вся моя жизнь! Даже любимый двор, казалось, отодвигался от меня в какую-то призрачную даль, и где-то там вдалеке, где был нормальный тихий вечер, где жила моя мама и медленно шел с работы папа – где-то там жил совсем другой мальчик, типа меня, с обычной внешностью, вполне сносной судьбой и достаточно определенным будущим.

Здесь же ждал своей участи совсем другой – издерганный, замученный, грязный от щек до ботинок и потерявший веру в жизнь человек. Ему уже было все равно. Только очень не хотелось есть землю.

– Послушай, – говорил Колупай тихим голосом. – Ты же можешь ее не есть. Если ты совсем не можешь ее есть, мы же тебя не заставляем. В таком случае мы просто выводим тебя из игры. Мы отводим тебя до подъезда, и ты спокойно уходишь домой. Ужинаешь. Пьешь чай. Читаешь книжку.

– Нет! – истошно орал я.

– Хорошо! – торжественно говорил Колупай. – Начинаем.

Мое лицо медленно-медленно пригибали к земле. Все знали, что просто брать ее руками и пихать в рот я не мог, потому что меня тошнило. Наконец Колупаев окончательно догибал меня до земли (выбирался рыхлый кусочек с более или менее чистой такой черной землицей) – и я хватал ее губами, зубами, носом и кричал утробно и страшно:

– Все!.. Ну все, гады!

И гады меня отпускали. Они смотрели молча, как я глотаю слезы вместе с землею, и, по-моему, даже не дышали от ужаса и восторга.

Я поднимался, отряхивался. Сплевывал.

И начинал жить сначала.

ЗЕЛЕНАЯ СТЕНА

В Москве, как вы знаете, страшно любят писать на стенах. Причем не просто пишут мелом или углем. Типа «Лена» или, скажем, «Оззи Осборн». Это уже не так модно, как раньше. Хотя и сейчас, конечно, случается.

В любом уважающем себя дворе на любой уважающей себя стене по сегодняшним стандартам должно быть написано что-то очень крупное. Масляной краской. Запоминающееся. Дикое и свирепое. Скажем:

СЭМ ЭНД ВОВИК. НАС ЗНАЮТ ВСЕ.

Вообще, содержание не так уж важно. Важна форма.

А вот в нашем дворе была огромная и даже, я бы сказал, великая стена, на которой, представьте себе, никто никогда не писал. Она возвышалась безмолвно, тихо и скромно. Как развалины Древнего Рима. Правда, тихой она была только днем.

По ночам жителей двора будил непривычный звук – лязг, грохот, тупое гудение электромоторов.

– АБЖЗЦ... АБЖЗЦ... БЛИМ... БЛИМ...

Раздавались также человеческие голоса, даже вроде крики, даже можно было разобрать – Петров, Петров, майнай, тебе говорю, спокойно майнай, спокойно...

И опять:

– АБЖЗЦ... БЛИМ... АБЖЗЦ...

Это работал завод.

Я иногда спрашивал о нем папу, но он отвечал скупо:

– Да какой завод... Так вроде... Цех...

А мама говорила:

– На нем, наверное, заключенные работают.

– Это которые в тюрьме сидят? – спокойно уточнял я.

Но мама не желала вступать в дальнейшие объяснения. Видимо, смысл завода ей тоже был не до конца ясен.

Колупай загадочно говорил:

– Там колючую проволоку, наверное, делают.

Мне лично было все равно. Я относился к самому заводу крайне спокойно, потому что ночью просто спал без задних ног.

Зато я очень любил заводскую стену, которая важно выступала в наш двор этаким странным углом. Только к нам этот угол был обращен не острием, а наоборот – пустотой, то есть образовывал нишу.

Стена была кирпичная и покрашенная при этом в густой темно-зеленый цвет.