Музы дождливого парка

Она бы смирилась. Не полюбила бы никогда так сильно, как любила первого мужа, но сделала бы все от нее зависящее, чтобы в ее обществе Савве было хорошо. И дочерей его она любила, как своих собственных искренней и бескорыстной любовью. Брак с Саввой превратил ее в многодетную мать и в этом Нате виделось настоящее женское счастье.

Все изменилось солнечным октябрьским утром восемьдесят четвертого года. Воздух сладко пах умирающими на кострах кленовыми листьями. А еще неубранные листья обреченно шуршали под ногами, когда Ната привычно прогуливалась по парку.

— Доброе утро, Наталья!

Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто стоит у нее за спиной. Этот голос она узнала бы из тысячи. Кленовые листья, и без того яркие, полыхнули радостным багрянцем, а сердце затрепыхалось, как в далекой юности.

— Здравствуй, Аким! Как же долго тебя не было...

…Он изменился, из молодого, статного, полного сил и жизни мужчины превратился в старика. Болезненная худоба, сутулые плечи, испещренная морщинами кожа, пожелтевшие от никотина пальцы...

— Узнала? — Чужого лица коснулась родная, почти забытая улыбка. — А я все гадал, узнаешь ли...

— Узнала, Аким. — Слова срывались с губ зябкими облачками пара, повисали в воздухе между ней и ее бывшим мужем.

— Хорошо здесь у вас. — Он говорил спокойно, без горечи и обиды, а в глазах горел тот самый свет, который Ната не смогла забыть все эти годы. — Ты извини, что я вот так, незваным гостем... Я только повидаться...

Аким, когда-то самый родной, самый любимый, а сейчас вот совсем чужой. О чем с ним говорить? О том, что она писала ему почти каждый день, а он за двадцать лет не ответил ни на одно ее письмо? О том, как рыдала ночами в подушку, как проклинала и себя, и его? Или, может, о том, как смирилась, почти вытравила из памяти и сердца?..

— Я писала тебе, Аким. — Дышать тяжело от непрошеных слез, таких же непрошеных, как ее бывший муж. И скромное серебряное колечко, свадебный подарок Акима, жжет кожу. — Почему ты не отвечал?

— Я отвечал. — В глазах, по-юношески синих, отчаяние. — На каждое твое письмо...

— Зачем ты врешь?! Хоть сейчас не ври мне. Ведь неважно уже все...

— Неважно... — Он смотрит не на нее, а себе под ноги. На его стоптанный башмак приклеился кленовый лист. — Спроси у Саввы, спроси у своего мужа, Наталья, куда он девал мои письма. Спроси, какие еще тайны он скрывал от тебя все эти годы.

Над головой пронзительно-синее небо, такое же синее, как глаза Акима. И в этой синеве рыжая кленовая круговерть, от которой можно сойти сума. Или упасть...

Спасительная скамейка рядом и сигареты в кармане пальто. Как хорошо, что она взяла с собой сигареты!

Аким смотрит на портсигар с жадным вниманием. С таким же вниманием он рассматривал носки своих ботинок. А раньше он не курил. Впрочем, раньше она тоже не курила...

— Покуришь со мной, Аким?

— Спасибо.

Он курит, пряча сигарету в кулаке, словно боится, что она может погаснуть так же, как погасла любовь Наты. Все верно, любовь погасла, но она хочет знать, кто ее погасил.

— Расскажи мне, Аким. — Слова вырываются из груди сизыми облачками дыма, тянутся к синему небу. — Расскажи мне правду.

— Ты не захочешь знать правду. — Он виновато улыбается, затягивается сигаретой глубоко и жадно.

Да, она уже не хочет знать правду, но она должна.

— Я прошу тебя. — Рука касается его руки. Его кожа холодная и шершавая — незнакомая. — Расскажи!

...Рассказ Акима уместился всего в несколько фраз, но эти фразы перевернули всю ее жизнь, отняли остатки счастья.

— Не нужно было. — Аким встал со скамейки, посмотрел тревожно и печально одновременно. — Я ж не затем пришел, Наталья... Я только узнать, как вы с Юленькой. Зря пришел, не должен был... Моя вина, ты прости меня, Наталья.

Как давно никто не называл ее Натальей! Целую вечность. Отчего же в сердце ничего, кроме боли и жалости? Как же получилось, что дотла сгорело то, что казалось бессмертным?

— Прощай, Наталья. — Аким поежился под порывом ветра, поднял воротник изношенного пальто. — Пойду я...

— Погоди! — Ната сжала кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу. — Аким, куда ты пойдешь?

Он замер, сутулые плечи вздрогнули, словно она только что переложила на них неподъемный груз.

— Тебе же некуда идти, Аким, — сказала Ната шепотом. — Оставайся...

Он остался работать садовником. Неприкаянный, неузнанный, чужой. Савва не видел в этом изможденном старике своего бывшего ученика. Ната не удивлялась. В последнее время Савва сделался мрачным и рассеянным, даже на нее он смотрел невидящим взглядом, точно не замечал. Она помнила этот взгляд, точно так же двадцать лет назад Савва смотрел на Лалу. А потом вместо исчезнувшей живой Лалы в павильоне появилась мертвая Мельпомена. Совпадение? Закономерность? И что стало с остальными музами ее непостижимого и всесильного мужа? Почему в официальной биографии жен шесть, а муз восемь? Кем были Эрато и Эвтерпа? Куда исчезли?..