Музы дождливого парка

Это раздражало и одновременно волновало, будоражило воображение, заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Наверное, Савва не устоял бы, поддался искушению черных глаз, если бы почувствовал в Лале хоть малую толику жизненно необходимого ему света. Но Лала оставалась холодна, и холодность эта совпадала с мраморной холодностью его муз. Ожившая мраморная дева...

— Лалочка, дорогая, вы все хорошеете! — Савва приложился в поцелуе к узким, трепетным пальцам, единственным украшением которых были идеальной миндалевидной формы ногти. С тонкого запястья соскользнул по-восточному терпкий аромат, защекотал ноздри.

— Спасибо, Савва! А вы по-прежнему галантны! — В отличие от Ниночки, Лала никогда не называла его по имени-отчеству, и чуть хрипловатое «Савва» из ее уст звучало призывно и порочно. — Поздравляю! — В черных глазах мелькнул озорной огонек, а на узкой ладони появилась обтянутая пурпурным бархатом коробочка. — С днем рождения и долгих лет!

Он открыл коробочку скорее из вежливости, чем из любопытства, не было больше в мире такого подарка, который мог бы его удивить. Лале удалось невероятное.

Массивный золотой перстень украшал всего один камень, но что это был за камень! Если можно с первого взгляда влюбиться в женщину, то так же, с первого взгляда, можно влюбиться в камень, утонуть в его зыбкой чернильной глубине. Перстень излучал свет, такой яркий, такой живой, что у Саввы закружилась голова.

— Это родовой перстень семьи Георгиане. Очень древняя и очень особенная вещь. — Лала надела перстень на безымянный палец Саввы. Было в этом жесте нечто интимное и собственническое одновременно. — Особенная вещь для особенного мужчины. — Черные глаза хищно блеснули из-под густых ресниц. — Мой дед прожил до ста лет, мой отец наверняка перешагнул бы столетний рубеж, если бы его... — Лала запнулась. — Если бы его че репрессировали. Они говорили, что камень излучает свет. Вы видите свет, Савва?

— Нет, — он соврал привычно, не моргнув и глазом, но если бы кому-нибудь вздумалось отнять у него перстень, то, не задумываясь, перегрыз бы ему горло.

— А я вижу. — Лала улыбнулась загадочно и многозначительно. — Наверное, это оттого, что я последняя в роду Георгиане. Но, как бы то ни было, я надеюсь, что подарок вам понравится...

Она уходила от Саввы неспешно, даже царственно, и камень пульсировал в такт ее шагам. И так же, в такт, билось сердце Саввы. Он влюбился. Влюбился в женщину, которая не подходила ему совершенно, в норовистую и опасную, лишенную собственного света. Он влюбился в ожившую мраморную деву. Всему виной был камень, Савва понимал это с неотвратимой ясностью. Понимал, что любовь его — это не больше чем морок, но не мог с собой ничего поделать.

Лала отдалась ему той же ночью на мраморном полу павильона, под презрительно-удивленными взглядами муз, под аккомпанемент их возмущенного шепота. Жадные ласки, соленые поцелуи, расцарапанная в кровь спина — все это будило в Савве давно забытое, возвращало в прошлое, делало молодым и нетерпеливым.

— Мой! — Смуглые руки обвились вокруг его шеи, и терпкий аромат снова защекотал ноздри. — Теперь мой навеки.

Если закрыть глаза, если отдаться воспоминаниям, то можно вспомнить ту, другую, такую же ненасытную и опасную — Эвтерпу. Тогда все было так же сильно — до крови, до боли, до сбивающегося дыхания.

— Ты будешь Мельпоменой¹³! — Савва перекатился на живот, подмял под себя задыхающуюся Лалу.

— Буду! Кем скажешь, тем и буду! — Она обвела победным взглядом притихших муз. — Ты видишь, какая я, Савва?! Видишь, как со мной?!

Он видел, хоть уже почти ослеп от мальчишеской страсти.

— Ты моя муза!

— А Нина? — Лала отстранилась, повела острыми плечами, стряхивая его ладони. — Она тоже твоя муза?

— Больше нет. — Воспоминания о Ниночке стали размытыми и нечеткими, точно он не виделся с женой не час, а целую вечность. — Я разведусь, моя Мельпомена.

— Нет! — В плечи больно впились по-кошачьи острые ногти. — Нет, Савва, развод — это удар по репутации и немалые расходы.

— К черту расходы! Я очень богатый человек!

— И останешься таким, если позволишь мне все уладить. — Жаркое дыхание коварной Мельпомены щекотало щеку.

— Что я должен сделать?

— Для начала устрой меня в театр. Я устала прозябать, Савва. Дай мне месяц, и обещаю, ты не пожалеешь.

Музы смотрели на Савву с укором, но в их взглядах читалось и еще кое-что. Нетерпение! Скоро их станет на одну больше...

Ниночка скончалась через месяц от необъяснимой болезни. Савва разрывался между умирающей женой, ненасытной любовницей и оживающей в мраморе Талией. Это был волшебный месяц, который сделал его моложе на добрый десяток лет. Что было причиной этих чудесных метаморфоз, Савва не знал. Может, наполненный светом камень, может, страстные объятия Мельпомены, а может, работа над статуей. Он ходил рука об руку со смертью и чувствовал себя восхитительно живым.