Музыка души

И вот состоялась пробная лекция. Петр Ильич страшно волновался, входя в класс. А при виде количества студентов, среди которых было множество хорошеньких девиц, смутился окончательно. Ему понадобились колоссальные усилия воли, чтобы провести урок. Торопливой походкой, сложив руки за спиной в попытке унять дрожь, вошел он в аудиторию, сконфуженный и оттого слегка раздраженный. Дабы совсем не впасть в панику, Петр Ильич наклонил голову, глядя сосредоточенно прямо перед собой и стараясь не смотреть на учеников.

Однако он зря волновался. Двадцатишестилетний профессор – симпатичный, с глубоким выразительным взглядом, с пышными небрежно зачесанными волосами, с недавно отпущенной русой бородкой, бедновато небрежно одетый – ученикам понравился. Видя их полное внимание, Петр Ильич начал медленно и внятно диктовать, расхаживая по классу, заложив руки за спиной и слегка наклонившись вперед. Постепенно, когда он увлекся изложением предмета, волнение отступило. Он старался излагать ясно, сжато и понятно, а различные правила иллюстрировал ссылками на Моцарта и Глинку.

Увы, многое оставляло желать лучшего. Теоретический класс представлял собой жалкое зрелище: старые парты, отвратительно звучавший разбитый желтый рояль, черная с красными линиями доска. Быстро выяснилось и поверхностное отношение к искусству большинства учениц, мечтавших об эстраде и уверенных в том, что публика, аплодирующая их игре, не будет интересоваться их теоретическими познаниями. Приходилось постоянно сдерживаться, чтобы оставаться вежливым и деликатным с ними.

Кроме того, по теоретическим предметам почти не существовало учебных пособий. И Петр Ильич со всем жаром молодости принялся разрабатывать собственный «Учебник гармонии», которым впоследствии пользовались его ученики. Не удовлетворившись этим, он взялся переводить «Руководство к инструментовке» Геварта, «Музыкальный катехизис» Лобе и «Жизненные правила и советы молодым музыкантам» Роберта Шумана.

Немногие оставшиеся часы уходили на инструментовку сочиненной летом увертюры. Петр Ильич почти безвылазно сидел дома за исключением тех случаев, когда Николай Григорьевич насильно вытаскивал своего протеже в гости или в театры. Последние произвели на него двойственное впечатление: опера глубоко разочаровала, особенно в сравнении с петербургской, зато драматический театр доставил настоящее артистическое наслаждение. Рубинштейн, привыкший вести рассеянный образ жизни, не мог надивиться усидчивости коллеги и при каждом удобном случае стремился его отвлечь от работы:

– Нельзя же без конца трудиться, надо и отдыхать когда-то!

Раз вечером Николай Григорьевич, не обращая внимания на робкие протесты, повел его к своему приятелю Тарновскому, занимавшему просторную квартиру по соседству. Высокий, толстый, совершенно седой усач сорока лет встретил гостей с бурным радушием. Он долго тряс руку Петра Ильича, задавал бесконечные вопросы, прошедшие мимо его сознания, наконец, представил жене, сыну и двум племянницам. Когда прошла первая робость, и Петр Ильич освоился в новой среде, первое, что его поразило – необычайная красота обеих девушек. Особенно же ему понравилась Елизавета Михайловна.

Он начал наносить визиты Тарновским уже по собственной инициативе, в надежде увидеть ее. Домашние называли Елизавету Михайловну забавным прозвищем Муфка, и Петр Ильич был всецело занят мыслью, как бы достичь того, чтобы и ему иметь честь называть ее этим именем. Немедленно заметив его увлечение, Николай Григорьевич принялся его дразнить и подталкивать молодых людей друг к другу, что вызывало досаду и раздражение.

Визиты прекратились, когда Тарновские поссорились с Рубинштейном, и из солидарности с ним Петр Ильич разорвал с ними все отношения. Прекрасная Муфка осталась возвышенной мечтой, так и не ставшей реальностью.

Рубинштейн же ввел его в Коммерческий клуб, в котором Петра Ильича больше всего привлекала превосходная библиотека. Он набирал там множество книг и наслаждался чтением. С особенным удовольствием читал Диккенса, в котором находил много общего с Гоголем: та же непосредственность и неподдельность комизма, то же умение двумя малейшими чертами изобразить целый характер. И все же Диккенс не обладал гоголевской глубиной.

Жалование за первый месяц полностью ушло на новый костюм, поскольку Николай Григорьевич безапелляционно заявил, что платье Петра Ильича не подобает профессору.

***