Музыка горячей воды

— Ее поведение. Если в комнате с нами был какой-нибудь мужчина, она к нему подсаживалась как можно ближе. Если он нагибался загасить окурок в пепельнице на полу, она с ним вместе нагибалась. Потом он голову повернет куда-нибудь посмотреть — и она то же самое делает.

— Совпадение?

— Я тоже так думал. Но слишком уж часто. Мужик встанет по комнате пройтись — она с ним идет. Он обратно — и она не отстает. Все время, слишком много случаев, и, говорю же, очень обескураживало меня и моих друзей. Но вряд ли она сознавала, как себя ведет, — это у нее было подсознательное.

— Когда я была маленькой, у нас по соседству жила одна женщина с дочерью пятнадцати лет. Дочь была совершенно неподконтрольна. Мать ее за хлебом пошлет, а та возвращается с хлебом через восемь часов — и успела поебаться с шестерыми.

— Ну, матери, видимо, стоило печь хлеб самой.

— Видимо, да. Девчонка ничего не могла с собой поделать. Как увидит мужчину — вся дергается. Мать ей в конце концов яичники вырезала.

— А так можно?

— Да, но это куча бумажной волокиты. Ничем ее больше не приструнишь. Она бы всю жизнь беременной проходила… Так что ты имеешь против танцев? — продолжала Луиз.

— Большинство танцуют от радости, оттого, что им хорошо. А она доходила до непристойности. У нее один любимый танец был — назывался «Белый пес наседает». Мужик вокруг ее ноги обовьется ногами и тазом дрыгает, будто пес на случке. А еще один любимый назывался «Пьяный» — тогда они с партнером в конце валялись на полу и друг на друге.

— И она говорила, что ты ее к танцам ревнуешь?

— Да, так и говорила: мол, это у тебя ревность.

— Я в старших классах тоже танцевала.

— Вот как? Слушай, спасибо тебе за завтрак.

— На здоровье. У меня в старших классах был партнер. Мы лучше всех в школе танцевали. У него было три яичка; я считала, что это признак мужественности.

— Три яйца?

— Да, три яйца. В общем, танцевать мы еще как умели. Я подавала сигнал — трогала его за руку, — и мы оба подпрыгивали, вертелись в воздухе и приземлялись на ноги. А однажды мы танцевали, я до него дотронулась, и подпрыгнула, и развернулась, да только приземлилась не на ноги. А на задницу приземлилась. А он стоял, зажав рот рукой, и смотрел на меня: «Ох, боже праведный!» — сказал, а потом развернулся и ушел. И не помог мне подняться. Он был гомосексуалист. Больше мы с ним не танцевали.

— Ты что-то имеешь против гомосексуалистов с тремя яйцами?

— Нет, но больше мы не танцевали.

— А Лита, она на этих танцах просто умом двинулась. Ходила во всякие стремные бары и просила мужчин с нею потанцевать. И они, само собой, танцевали. Думали, ее в койку заташить легко. Уж и не знаю, еблась она с ними или нет. Наверное, временами да. Беда с танцующими мужиками или с теми, кто в барах ошивается, в том, что восприятие у них — что у ленточных червей.

— А ты откуда знаешь?

— Они пленники ритуала.

— Какого ритуала?

— Когда энергию пускают не на то. Генри встал и принялся одеваться.

— Детка, мне пора.

— Что такое?

— Мне просто поработать надо. Я же все-таки писатель.

— Сегодня вечером по телевизору пьеса Ибсена. В восемь тридцать. Придешь?

— Конечно. Еще пинта скотча осталась. Смотри одна не выпей.

Генри влатался в одежду и спустился по лестнице, сел в машину и уехал к себе и к пишущей машинке. Второй этаж, окна во двор. Каждый день, пока он печатал, соседка снизу лупила в потолок шваброй. Писать ему было трудно — ему всегда было непросто: «Белый пес наседает»…

Луиз позвонила в 5.30 вечера. Она пила скотч. И уже напилась. У нее слова слипались во рту. Она несла околесицу. Читательница Томаса Чаттертона[28] и Д. Г. Лоуренса. Прочла девять его собственных книжек.

— Генри?

— Да?

— Ой, такое чудо случилось!

— Ну?

— Ко мне зашел черный парнишка. Он красивый] Он красивее тебя…

— Само собой.

— …красивее нас с тобой. Ну.

— Он меня так возбудил! Я сейчас с ума сойду!

— Ну.

— Ты не против?

— Нет.

— Знаешь, как мы день провели?

— Нет.

— Мы читали твои стихи!

— О?

— И знаешь, что он сказал?

— Нет.

— Он сказал, что стихи у тебя великолепные!

— Ну нормально.

— Слушай, он меня так возбудил. Я даже не знаю, что теперь делать. Ты не приедешь? Сейчас? Я хочу тебя видеть сейчас…

— Луиз, я работаю…

— Слушай, ты ничего против черных мужчин не имеешь?

— Нет.

— Мы с этим парнишкой уже десять лет знакомы. Он на меня работал, когда я была богатой.

— То есть когда жила со своим богатым мужем?

— А позже мы увидимся? Ибсен в восемь тридцать.

— Я тебе скажу.

— Ну вот надо было этому подонку ко мне припереться? Мне ведь было так хорошо, пока он не заявился. Господи. Так возбудил, мне нужно тебя видеть. Я с ума сойду. Он такой красивый.

— Я работаю, Луиз. Тут у меня пароль — «квартплата». Попробуй понять.

Луиз повесила трубку. Снова она позвонила в 8.20 — насчет Ибсена. Генри ответил, что еще работает. Он и работал. Потом начал пить и просто сидеть в кресле — он просто сидел в кресле. В 9.50 в дверь постучали. Бубу Мельцер, рок-звезда номер один в 1970 году, в данное время — безработный, живет на прежние авторские отчисления.

— Привет, детка. Мельцер вошел и сел.