Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Будучи проштемпелеван и изрешечен собственным именем, Мандельштам превращается в поэта «Четвертой прозы», пребывающего в мучительных странствиях между «телом буквализма» – уникальным неповторимым высказыванием – и ускользающим круговоротом смысла. Деррида определяет перевод как перемещение от первого ко второму [Derrida 2001]. Для Мандельштама слово – вещь материальная, порожденная органом из плоти, ртом. Слово оставляет во рту физический след; телесная весомость произнесенного слова – центральная тема «Нашедшего подкову». Однако акцент на телесном совершенно не обязательно подразумевает буквальность; не существует полного совпадения между авторами и словами или между словами и смыслами. Смыслы подвижны. Мандельштам завершает «Четвертую прозу» талмудическим образом двух евреев, «неразлучные двое – один вопрошающий, другой отвечающий, и один все спрашивает, все спрашивает, а другой все крутит, все крутит, и никак им не разойтись» [Мандельштам 1979:325]. Мандельштам является одновременно обоими этими персонажами: в «Четвертой прозе» он повествует о собственном повторном обрезании как еврея, который преодолевает отмеченную апостолом Павлом дихотомию между еврейским плотским буквализмом с одной стороны и христианской духовностью с другой. Мандельштам одновременно занимает обе эти позиции: он и телесен, и духовен.

В то самое время, когда Мандельштам писал «Четвертую прозу», Маркиш и Бергельсон также использовали на новый лад библейский троп обрезания, чтобы показать мучительный переход евреев в советскую землю обетованную – об этом говорится в Главе 2. Маркиш прибегает к образу клейма на сердце и шрамов на теле как ран, которые постоянно наносит новый и страшный советский завет. Неудивительно, что подобная конфигурация боли, обещания, общности и производительности стала привлекательным тропом для еврейских писателей-мужчин, которые искали способ для описания как производства нормативной советской культуры, так и субъективности с ее беззаконными альтернативами. Мандельштам был арестован в том же году, что и Выгодский, – в 1938-м. Горнфельд скончался в 1941-м, за несколько месяцев до гитлеровского вторжения в СССР[264].

Послевоенные антиеврейские кампании

Сразу после окончания войны произошел резкий поворот в отношении к евреям. Среди ключевых событий: убийство Михоэлса в 1948-м; арест членов Еврейского антифашистского комитета и их последующее уничтожение; антиеврейский пафос кампании против космополитов в 1949-м; «дело врачей» 1952 года.

«Ключевой посыл» антиеврейских кампаний конца 1940-х годов состоял, согласно Вейнеру, в том, что «еврей оставался вечным чужаком внутри национального тела» [Weiner 1999:143]. Кампания по борьбе с космополитами особенно важна в связи с ролью евреев как эмиссаров русской культуры, поскольку по ходу ее евреев заклеймили как опасных и нежелательных чужаков в советском обществе.

В 1945 году Сталин заявил, что русский народ «является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза», и с этого момента «космополитизм» стал словом оскорбительным, по сути, синонимом всего нерусского, в том числе западной культуры, технологии и науки. В СССР развернули кампанию демонизации космополитизма, который трактовался как «реакционная буржуазная идеология, проповедующая отказ от национальных традиций и культуры, патриотизма, отрицающая государственный и национальный суверенитет» (Большая советская энциклопедия, 1969–1978). Космополитизм считался «низкопоклонством перед западом». Литературные журналы, театральные постановки, отдельные произведения и авторы, в том числе Ахматова и Зощенко, объявленные недостаточно прорусскими, попали под удар пропагандистской кампании, получившей название «ждановщина» по имени ее инициатора А. А. Жданова. В итоге слово «космополит» стало прицельным оскорблением в адрес евреев, которые считались особо опасными космополитами из-за их связей со всемирным еврейским сообществом и якобы недостаточной преданностью русской культуре. Фадеев обвинил Нусинова, известного специалиста по русской и еврейской литературе, в том, что, анализируя творчество Пушкина (в книге 1941 года «Пушкин и мировая литература»), он придает слишком большое значение европейскому измерению величия поэта[265]. Нусинов был арестован в 1949 году и умер в заключении.