Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Однако самосоздание при советском режиме имело свои пределы. Начиная с 1930-х годов, а особенно в годы войны, в советской национальной политике произошел решительный сдвиг от социологической модели к биологической. Вейнер отмечает, что «советская политика в отношении еврейского меньшинства» прежде всего обнажала противоречие между биологической и социологической моделями национальных различий [Weiner 1999: 1141]. При том что евреи служили эмиссарами советской культуры и русской литературы, их якобы неискоренимое отличие от других делало их одновременно и уязвимыми, и представляющими угрозу системе. Евреи как переводчики и хранители русской культуры активно занимались деятельностью, которая могла обернуться против них – и обернулась, превратив их в двойных агентов, в которых подозрительным выглядело все: и их контакты с западными и восточными Другими, и их собственная инакость.

Дружба народов и ее посмертное существование

В 1930-е годы наметился переход от революционного интернационализма и призывов к культивированию национальных различий (что нашло воплощение, например, в некириллических алфавитах) к упору на важность всего русского и на культурное доминирование русского народа. В предисловии к первому номеру литературного альманаха «Дружба народов», опубликованному в 1939 году, это отчетливо выражено через декларацию непосредственной связи между политической властью и призывом к так называемому культурному развитию: «Только победивший народ может создать и создает все условие для расцвета культуры… Она раскрывает их, заставляет звучать по-новому и рождать новые чувства» [Дружба народов 1939: 6]. Режущие ухо понятия принудительного звучания и принудительного рождения помимо воли заставляют вспомнить о пытках и изнасилованиях, о разгуле террора, который был неотъемлемой частью «дружбы народов». Язык этой фразы странным образом резонирует со 137-м псалмом, где пленившие евреев в Вавилоне требуют от них песен. В СССР насаждение культуры нацменьшинств действительно проходило насильственным путем: в процессе создания национальных языков и литературных традиций уничтожались алфавиты, культура печати и живые люди[255].

Дальше в предисловии к первому номеру «Дружбы народов» сказано, что достижения культуры стали доступны народам СССР только после 1917 года, когда произведения великого русского национального поэта Пушкина были переведены на языки национальных меньшинств, а их литература – на русский. В список национальных писателей входят: Шевченко, Шолом-Алейхем, армянский поэт и переводчик О. Туманян (1869–1923), Г. Низами – персидский писатель XII века, который в сталинский период был объявлен азербайджанским, и Новаи, поэт и философ XV века, живший на территории сегодняшнего Афганистана[256]. Переводы произведений национальных литератур в СССР находились в русле русоцентризма советской культурной политики, поскольку официальное признание важности той или иной национальной литературной традиции приходило только после переводов на русский. Какие именно произведения «заслуживают» перевода, решалось в Кремле. Как пишет Ш. Маркиш, в СССР создали «имперско-российскую культуру, беспрерывно вбирающую все лучшее (доподлинно или конъюнктурно – в данном контексте не имеет значения), что рождают провинции» [Маркиш 1994: 202]. Русский не только способен был создать или убить литературу нацменьшинства. Составители «Дружбы народов» далее утверждают, что русская литература – это «начало общечеловеческой литературы». Русский – не такой, как все другие отдельные конкретные языки, он представляет собой универсальную ценность. Русская литература служит образцом для всех других национальных литератур, поскольку участвует в создании универсальной человеческой культуры, служит необходимым противоядием от постоянной угрозы национального разобщения, преодолевает преграды между историческим прошлым и прогрессивным настоящим. В этом контексте перевод выполнял идеологическую функцию преобразования и размежевания так называемых культур нацменьшинств Советского Союза, показывая, что они сопоставимы с русской культурой, но все же ей не равны.

В 1930-е годы также произошел важный сдвиг в практике перевода. Верность оригиналу была объявлена буквализмом и формализмом и замещена доктриной «социалистического реализма», то есть переписывания оригинала с марксистских позиций. Однако даже в тогдашней русоцентрической обстановке видные теоретики перевода отстаивали важность сохранения национальных отличий в русскоязычных вариантах произведений литературы нацменьшинств. Чуковский ратовал за «максимально точное воспроизведение оригинала» и порицал то, что называл «шовинизмом» русификации текста – причем это происходило тогда, когда «русский шовинизм» более не считался грехом, а, напротив, был объявлен добродетелью[257].

Переводчики под судом