Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

После распада СССР далеко не всем удалось пересмотреть свои отношения с советской культурой. В период краха Советского Союза происходила реконфигурация его основных мифов. Некоторые писатели, как евреи, так и неевреи, публиковали обобщающие повествования о русско-еврейской жизни в XX веке. Двухтомная эпопея о русско-еврейской жизни «Двести лет вместе» А. И. Солженицына, вышедшая в 2001 году, – красноречивый тому пример [Солженицын 2001][300]. По мнению Солженицына, с тех пор как евреи в конце XIX века мертвой хваткой вцепились в российскую интеллигенцию, они неизменно доминировали во всех областях советской жизни, при этом сохраняя клановую верность друг другу, равно как и фундаментальную враждебность к русской культуре. В «Псаломе» Горенштейна, написанном в 1970-е и впервые опубликованном в России отдельными выпусками в 1991-м, события советской истории с 1930-х по 1970-е, в том числе голод, война, борьба с космополитами, брежневская «эпоха застоя», описаны как проявления божественного проклятия. Сверхъестественный герой романа Дан, еврей-анархист, втягивает биографии отдельных персонажей в единый божественный план суда и наказания. В отличие от Солженицына и других писателей позднесоветского и постсоветского периода, Горенштейн не винит в причиненных советским режимом страданиях именно евреев. При этом в более раннем его произведении, пьесе «Бердичев», современное еврейство описывает как ущербное. Например, корыстный, избалованный, ленивый, заплывший жиром искусствовед Александр Иволгин (урожденный Кац) пишет статьи, направленные против великого еврейского актера Михоэлса. Века скученного существования в местечках сделали народ слабым. Только в эпоху еврейской Библии евреи были свободны от «вырождения», впоследствии ставшего их проклятием. Взгляды Солженицына и Горенштейна, несмотря на отличия в оценке роли евреев в России, служат отражением друг друга как попытки запечатлеть чистую однородную этническую общность, существовавшую в мифологическом прошлом.

Другие писатели также усматривают пересечения между еврейской и советской историей, но не используют мифологизирующую, советского типа основу, которую мы видим у Солженицына и Горенштейна. Гроссман первым заговорил о сходстве гитлеровского и сталинского режимов истребления; именно Гроссман в «Жизни и судьбе» написал, что лагерь – это самый стремительно растущий город в Европе. Начиная с 1990-х годов, наследники теории Гроссмана стали сопоставлять последствия массового истребления людей при коммунизме с нацистским геноцидом евреев. Травма советской истории состоит в отсрочке того, чтобы увидеть и осмыслить эту тяжелейшую рану. Катастрофа под названием советская жизнь уже случилась, писал М. С. Харитонов в 1990 году, в статье «Литература после катастрофы» [Харитонов 1990]. Терминология здесь крайне важна: слово «катастрофа» в советские времена использовалось для обозначения холокоста. Харитонов – автор художественной и публицистической прозы, лауреат многих премий; родился в Житомире в 1937 году. В статье он поднимает знаменитый вопрос Т. Адорно касательно того, можно ли писать стихи после Освенцима, но поднимает его применительно к распаду СССР. Как русская литература, создаваемая после 1991 года, должна представлять и подавать советскую историю? А. М. Бараш, поэт и литературный критик, ныне живущий в Израиле, обращается к той же теме в 2004-м. Он утверждает, что авторы, пишущие на иврите после холокоста, и русскоязычные авторы, пишущие «после коммунистической антиутопии», вынуждены так или иначе осмыслять вопрос Адорно о том, что такое писательское творчество после массового уничтожения. Подобная деконструкция является, по мнению Бараша, основным опытом всего XX века [Бараш 2004: 255].

М. Н. Липовецкий и А. М. Эткинд также связывают между собой холокост и «советскую катастрофу», воплощенную в ГУЛАГе [Липовецкий 2008; Etkind 2009]. ГУЛАГ был такой же фабрикой смерти, как и гитлеровский режим; он стал причиной массовой травмы, которая так и не разрешилась в период после распада СССР и значение которой выходит за пределы ее временных границ. Эткинд утверждает, что постсоветская литература одержима живыми мертвецами советского прошлого: апеллируя к произведениям о холокосте Д. Лакапры, Э. Сантнера и других, он пишет, что она не справилась с задачей осмысления понесенных утрат [Etkind 2009][301]. В рамках такого прочтения советской истории, мистически чистое дореволюционное прошлое – Россию, созданную в воображении Солженицына и других, – невозможно оправдать новыми символическими исключениями.