Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

При всех претензиях на постсоветское постмодернистское экуменическое видение «дружбы народов», отношение Улицкой к христианству служит напоминанием о периоде до Второго ватиканского собора, на котором в 1965 году было провозглашено, что на евреев нельзя возлагать ответственность за Страсти Христовы. Сюжет с каббалистическим проклятием, которое убивает Даниэля Штайна, противоречит риторике романа касательно новых отношений между евреями и христианами – особенно в свете холокоста. Сцена проклятия принадлежит к куда более ранней эпохе еврейско-христианского дискурса. Как пишет С. Гилман, «всякий раз, как евреи появляются в средневековых христианских религиозных драмах, они призывают духов тьмы вымышленными еврейскими проклятиями» [Gilman 1986: 24]. Улицкая здесь воспроизводит традиционную антиеврейскую догму.

Выраженное в романе консервативно-христианское представление о неполноценности иудаизма и вредоносности евреев, а также воспроизведение в нем, в постсоветскую эпоху, советской национальной политики, убивающей всяческие различия, идут рука об руку с гомогенизированным языком и имплицированной моделью перевода. Взаимозаменяемость языков, универсальная истинность христианства и универсальная истинность советского социализма объединены тем, что они не замечают конкретной особенности любого отдельного языка или народа, принося их в жертву чему-то большему. Русоцентрический поворот советской культурной политики в 1930-е годы строился на том, что русский не таков, как любой конкретный отдельный язык, он представляет собой универсальную ценность (как христианство в отличие от всех остальных религий).

При том что Даниэль Штайн пользуется своим положением переводчика, чтобы спасать евреев от нацистов, более общий посыл романа «Даниэль Штайн, переводчик» состоит в том, чтобы как минимум показать убогость и вредоносность иудаизма, а как максимум – преимущества крещения. Утверждение, что еврейско-христианская идентичность – вещь вполне возможная и даже желательная, крайне двусмысленно в свете продемонстрированной в романе неприглядности евреев с их плотским буквализмом, ведь они обрезают, а не крестят, и используют свой тайный магический язык, чтобы убивать (буква убивает, а дух несет жизнь). Перевод и обращение (translation and conversion) в английском языке этимологически родственны – на это указывали многие исследователи[297].

Работая переводчиками литературы Западной Европы и национальных меньшинств, в том числе и своей собственной, евреи служили верноподданными творцами советской имперской культуры. Однако их мастерство сделало их уязвимыми для обвинений в нелояльности к России: их подлинность как художников русского слова ставилась под удар начиная с 1940-х годов и продолжает ставиться поныне. Даже в советской империи перевод как литературное занятие мог служить и служил этической цели одушевления различий. Например, Выгодский в своих космополитических взглядах на мировую культуру видел в ней место для иврита и советского идиша. Приверженность универсалистским и инклюзивным взглядам не обязательно ведет к отказу от конкретной специфики. Мандельштам, Чуковский и Выгодский возражали против гомогенизации языка в русских литературных переводах. Мандельштам настаивал на текучем круговороте смысла и плотско-телесной особенности каждого отдельного слова. Карабчиевский и Липкин пытались создать гибридные конструкции, в которых один язык открыт другому, учитывает остаточки, которые не поддаются переводу, и, соответственно, порождает множественные противоречивые смыслы. Широта взглядов этих писателей на перевод, язык и литературное творчество уводит от безвыигрышной ситуации, в которой искусство ставят на службу монокультурной политике. К сожалению, за двадцать лет после распада СССР явление это набрало силу. Предпринятое Улицкой превращение О. Руфайзена в фигуру Христа, пусть и небезупречного, – это попытка смягчить религиозную и этническую напряженность в постсоветской России через возврат к произвольному имперскому универсализму советских времен.

Глава 8 Впоследствии

Силы, двигавшие советской литературой, давно иссякли. Остались лишь словесные руины.

Александр Генис. Вид из тупика