Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

В виньетках Бергельсона, в которых описывается социалистическое строительство в биробиджанской тайге, акцент смещается с прозрачного победного посыла на невысказанное и невоплощенное. Новый завет связывает с народом Израиля не Бога, а Сталина. Отцовская метка работает через отсутствие и дистанцирование. Сталин входит в текст Бергельсона через ужас и страх, о его безграничной власти сигнализирует огромный портрет, икона, который несет Велвл, спеша в новое здание, чтобы закончить там работу. Сталин, новый отец народов, – это карающий и гневный Бог. Я цитирую загадочное начало повести:

И все же и на этот раз, как всегда после поздних дождей, вновь закипела работа в молодом городе и во всех молодых человеческих гнездах, на нагорьях и в долинах по всей территории. Подобно ярым скакунам ворвались дни перед октябрьскими праздниками, а с ними вернулось летнее тепло. <…> Подобно ярым скакунам, дни перед октябрьскими праздниками проносились по деревням и поселкам тайными тропами, через горные кряжи, по полям, разбрасывая всюду солнечные зайчики, повсюду распаляя желание оседлать их, схватить за гриву и мчаться, мчаться. <…> Некоторым они приносили радость. Других пугали [Bergelson 1936а: 37].

В первой строке, хотя и не напрямую, речь идет о некой предшествующей ситуации, которая пресекла годичный цикл возобновления работ и возвращения тепла. Несмотря на это прервавшее цикл обстоятельство, то, что обычно имело место, случилось и на этот раз. В зачине повести звучит невысказанное отрицание, и оно становится одним из основных мотивов. В конце повести нас ждет целый ряд невысказанных отрицаний. В Биробиджан прибывает семейство из Америки, и пока они добираются сквозь метель от вокзала до своего жилья, сопровождающий кричит им: «Тут как в Виннипеге», как будто кто-то уже напугал их словами: «Тут хуже, чем на Аляске». Он указывает на здание почты, «как будто кто-то их уже напугал: “это край света, пустыня”» («эк велт, амидбер») [Bergelson 1936а: 66].

«Октябрьские праздники», дважды выведенные в первом абзаце, отсылают к особо важному отрезку еврейского календаря: Новый год и Йом-Киппур, судный день, а в особенности дни между Новым годом и Йом-Киппуром, известные как дни трепета, когда евреи ждут известия, были ли они вписаны в «книгу жизни». Связь между традиционными еврейскими осенними праздниками – днями покаяния за неправедные и несовершенные деяния – возникает уже в первой виньетке. Секретарь биробиджанского райкома узнает, что не выполнил ни одного плана: не расчищены необходимые участки, не построено необходимое число квартир и бараков, недостаточно запасено сена и силоса и так далее. Перечисление этих грехов секретаря, вкупе с упоминанием об октябрьских праздниках, явственно отсылает к покаянию на Йом-Киппур. Что примечательно, у Бергельсона единственным позитивным достижением секретаря райкома становится отсутствие негативных последствий. Секретарь полагает, что, после всех этих упущений, обком снимет с должности и его, и все руководство района, а если этого не произойдет, это станет знаком, что кое-что все же достигнуто («из а симен аз эпес из ин район дох опгетон геворн») [Bergelson 1936а: 38]. Свидетельства достижений, которые должны бы состоять в изобилии продуктов, товаров, подготовленной земли и в позитивном развертывании социалистического строительства, проявляются только в отсутствии наказания. «В гору» так и не доходит до собственного счастливого финала. Персонажи повести и ее читатели остаются в состоянии обманутого ожидания, предчувствуя либо нечто замечательное, либо страшное. Ожидание чего-то ужасного отсылает нас к тем видам темпоральности, которые Бергельсон использовал раньше в произведениях о Гражданской войне, и тем самым писатель намекает, что в плане социалистического строительства достигнуть удалось немногого.