Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

В предисловии к сборнику рассказов о Биробиджане, опубликованному в 1980 году по-русски и по-английски в московском издательстве «Прогресс», X. Бейдер цитирует последние строки повести «В гору». При этом, что примечательно, самой повести в сборнике нет. По мнению Бейдера, этот абзац говорит о том, что повествование заканчивается на счастливой ноте. Но правдоподобнее выглядит другая интерпретация. Яркое сталинское солнце на белом снегу заставляет вспомнить слова Бергельсона, произнесенные с трибуны Первого съезда советских писателей, о слепящей белизне листа бумаги, на котором дагестанский поэт написал свое совершенно непонятное стихотворение про Ленина и Сталина [Луппол и др. 1934: 271]. Сталинское солнце, которое озаряет снега Биробиджана, также слепит, и в этом слепящем солнце «куда ни посмотри», ты не сможешь различить следов человеческого присутствия. Составляющая всю суть надпись, оставленная евреями на земле, не читаема, и смысл Биробиджана как решения еврейской проблемы остается непрозрачным.

Брис у Бабеля и призрак Бейлиса

Бабель, в отличие от Маркиша, Бергельсона, Катаева и многих других, никогда не писал об эпохальных стройках. В его произведениях, опубликованных после «Конармии», звучит все нарастающая двойственность отношения к переустройству традиционной еврейской жизни в новый социалистический порядок[99]. А в рассказе «Карл-Янкель» (1931) вопрос о новом типе еврея напрямую увязан с обрезанием[100]. Если Маркиш, говоря о ранах, лишь намекает на связь обрезания с заветом, то Бабель говорит об этом совершенно открыто.

Как следует из вынесенного в заголовок двойного имени, речь в рассказе идет о двойном наследии марксизма и иудаизма. Младенцу Карлу-Янкелю должно быть даровано советское царство, но набожной бабке-хасидке нужен наследник, который станет выслушивать ее рассказы про Баал-Шем-Това, поэтому, пока зять в отъезде, она несет внука к моэлю Нафтуле Герчику, тот совершает обрезание, а к имени мальчика добавляют «Янкель»[101]. Скорее всего, этот пласт повествования основан на реальных историях, когда отцы возмущались поведением религиозных родственников, совершивших без их ведома обрезание[102]. В рассказе разгневанный отец мальчика ведет бабку и моэля в суд.

Рис. 2. «Борьба за молодое поколение», карикатура из журнала «Дер апикойрес» (Безбожник. 1933. № 3. С. 11). Ею сопровождалась публикация рассказа И. Бабеля «Карл-Янкель» (Там же. С. 11–13).

В 1933 году в «Дер апикойрес» был напечатан перевод рассказа на идиш. Сопровождающая перевод иллюстрация подчеркивает положительные стороны имени «Карл» (Рис. 2). Подпись гласит: «Борьба за молодое поколение». Имя «Карл» отстаивают школьники, некоторые в пионерских галстуках. На полу лежит свиток Торы, брошенный, оскверненный. На стороне «Янкеля» старые евреи с пейсами и бородами; они несут в руках Тору. Человек на заднем плане, в котелке и с зонтиком – этот костюм использовали в Московском государственном еврейском театре для обозначения луфтменча, – держит в руке нож моэля.

Броская черта рассказа, которая, что примечательно, не представлена на иллюстрации, – это устрашающий портрет моэля Нафтулы:

Отрезая то, что ему причиталось, он не отцеживал кровь через стеклянную трубочку, а высасывал ее вывороченными своими губами. Кровь размазывалась по всклокоченной его бороде. Он выходил к гостям захмелевший. Медвежьи глазки его сияли весельем. Рыжий, как первый рыжий человек на земле, он гнусавил благословение над вином. Одной рукой Нафтула опрокидывал в заросшую, кривую, огнедышащую яму своего рта водку, в другой руке у него была тарелка. На ней лежал ножик, обагренный младенческой кровью, и кусок марли. <…>

– Толстые мамы, – орал старик, сверкая коралловыми глазками, – печатайте мальчиков для Нафтулы [Бабель 1990, 1: 164–166].