Музыка как судьба

общеупотребительной музыкальной ткани (Европейских образцов — то ли из Баха, то ли из Венявского или еще откуда). Комиссионный магазин: все добротное, шикарное, но все ношеное, подержанное, подновленное, чужое [с чужого плеча. Музыка эпохи застоя, тупика]. [Все клочковато, музыка много раз прекращается.]| В гигантском количестве нот нет ни одной своей. Какое-то пышное, торжественное эпигонство. Длиннющее заключение, когда слушать уже давно нечего: альтист тянет свои ноты до бесконечности, дирижер показывает руки, перстень на пальце отдельно; потом оба — солист и капельмейстер — склоняют головы, потрясенные музыкой, и стоят так минуты полторы. Картина! Все это похоже по смыслу на музыку самодовольного Ант Рубинштейна, усовершенствованную и цивилизованную в соответствии с движением музыкального прогресса. Все это — р\азалатрейекИ — Симфонизм, гальванизированный Шостаковичем (ненадолго), все же отдает трупным запахом. Музыкальная трупарня, музыкальный морг. Имитация музыки. Как будто бы есть все (или многие) ее элементы, но нет ее самое. Все вторичное, ни о чем нельзя сказать — вот это такой-то. Комиссионный магазин: все шикарное, но не первородное, не свое, уже ношеное, как говорится — бывшее в употреблении, все с чужого плеча. Увы! Не всякий советский композитор может сказать подобно Гавр: «Пишу свою музыку». Самобытность дарования всегда была редкостью, а в русской музыке наших дней подобное явление уникально. Прививаемая в учебных заведениях, лихорадочно насаждаемая могучими средствами массовой пропаганды музыкальная эклектика, выдаваемая за «новое слово в искусстве», подобно глине залепляет уши современного слушателя. Она проникла в оперу, балет, насаждается «квадратно-гнездовым» способом, как насаждалась кукуруза четверть века назад. Она вытеснила из радиоэфира русскую классику: Даргомыжского, Мусоргского. Аккордовые рамплиссажи в миноре с фальшивыми нотами, подобных рамплиссажей бездна в каждом концерте для струнных инструментов. Какой-то не то Бах, не то Брух? А скорее всего, и то и другое. Словом, снабженная новым названием, старая, давно известная эклектика. Новизна ее лишь в яростной ее воинственности и высокомерии. Самуэль Гольденберг из «Картинок с выставки» Мусоргского с палкой — набалдашником «Голова Лев Толстой» °. Жжх Мемуары мар Ж”. Впечатление такое, что писал какой-то стский > компьютер. Ничего человеческого, ничего от себя, от личности — все выровнено, утрамбовано, закатано безликим бетоном, ни одного живого слова. Бездарный язык, язык пишущей машинки, арифмометра. Автору «помогала» некто Ржевская. Нетрудно догадаться — кто это такая, что это за лит обработчик. И так — всюду! Вся жизнь под контролем. Ср собрание сочинений А. Блока, цензурованное Вл. Орловым, и мн другое. 338

Жжжх Политизация культуры началась немедленно после Окт переворота. Низвержение памятников, расстрел Моск Кремля, закрытие газет, политизация слова, музыки, живописи и т. д. Предприимчивые футуристы объявили себя коммунистами-футуристами, комфутами, супруги Брик и Маяковский, Левидов, Третьяков, Кушнер ит. д. Жжх 15/Х— 88 г. Журнал «Юность» 1987 г. № 4. Статья А. Косаревой «Вожак», стр. 2—5. № 7. Из статьи А. Михайлова", стр. 76 цитаты из В. Распутина: «Правда проистекает из самой природы, ни общим мнением, ни указом поправить ее нельзя». Стр. 76. И далее — стр. 76. Нынешняя молодая проза, на мой взгляд, все-таки проза одиноких. Эти писатели больше оглядываются на своих далеких и близких предшественников, чем друг на друга. Верящие каждый в своего Бога русской классики — Достоевского или Гоголя, Бунина или Платонова, — они выбирают свои дороги в литературе и упрямо движутся по ним. Жжх «Расовая и профессиональная спесь». & 1 Рассуждения о музыке. Эмиль Котлярский (очевидно, Котляр)°. Жжжх «Дружба народов», № 6 1988. Стр. 200-209, «О чем нам говорят столетья»”. Журнал «Дружба народов» № 7 1988 г., стр. 207-208. Начало переписки совпадает с удивительными годами, которые в СССР еще спустя тридцать лет продолжали называть мирным временем... Это было время, когда устоявшийся уклад создавал ощущение жизни, как чего-то естественного, стабильного и не предназначенного в жертву военным катастрофам. История воспринималась как «ипостась Божия» и «олицетворенье его воли». Пастернак и его сверстники со всей серьезностью и самоотдачей были увлечены тем, что, по их мнению, должно было обеспечить действенность этой проповеди, помочь ей восторжествовать и дать любой человеческой жизни абсолютный смысл и ценность. Ретроспективно он написал о них спустя пятьдесят лет в «Докторе Живаго». В черновой рукописи романа мы читаем: «Все эти мальчики и девочки нахватались Достоевского, Соловьева, социализма, толстовства, ницшеанства и новейшей поэзии. Это перемешалось у них в кучу и уживается рядом. Но они 339