Музыка льда. Осколки

По гамбургскому счету Илья бл прав, если уж есть семья, отношения, личная жизнь, делай им внимание. Только Домбровская уморилась подчинить льду все, включая семью. Ника выросла буквально на катке. Она, конечно, подающая большие надежды спортсменка в том числе и поэтому, но, если вспомнить, то самой девочке нравилась художественная гимнастика. Мама порешала в пользу фигурного, потому что все-таки семья, а в семье люди должн видится чаще, чем раз в неделю в выходной. Все интересовались, почему Железная Вика не обзаведется личной жизнью, так ее личная жизнь могла быть только там же, на льду. И оказалось, что столько льда не выдерживали даже тренер и хореографы, сколько его в свои дни впихивала Виктория Робертовна. И в недели. И в месяц. И в годы. В какой-то момент мужчины хотели просто приходить домой, ужинать, видеть радостное лицо женщины, которая не хочет обсуждать реберность скольжения юниоров китайской сборной. Допустим, конечно, что это было очень важно, но нормальные люди понимают, что не может вся жизнь быть работой. Когда-то жизнь должна быть жизнью. Без льда, лезвий коньков, обсуждения травм в конце концов а ужином. А Домбровкая так не могла. И не жила, когда у нее не было работы в ее днях. Так что личная жизнь для нее сама собой закрылась, пока не появился Илья. Оказалось, что есть кто-то, кому важно то же, что и ей. Но вот и Илья захотел простых человеческих радостей. Вне фигурного катания. А Вика так не умела и не желала.

— Ну, у Милы нет этапов, так что все, кому нужно — отдохнут, а мы прогоним на свободном льду ее программы. Сам же знаешь, что с этим скомканным переходом у нас не было времени адекватно ей план расписать. Придется одним вечером выходного пожертвовать, — Домбровская уже зарезервировала лед, так что спор сам по себе был бессмысленным. Естественно на заказанный лед она придет и проведет работу, которую запланировала, — Илюш, ну, ведь весь день я буду дома. Сможем сделать все, что захотим. Что эти два часа так принципиально решают?

— Ничего! Два часа, любимая, не решают сами по себе ничего, — гнев в Илье кипит и выплескивается обиженно в слова, — Они решают что-то лишь потому, что женщина, с которой я планировал провести свой редкий выходной, придумала все за нас двоих.

Он удручен не тем, что было решено так, а что решение приняли без него, словно его вовсе нет в жизни этой женщины:

— Слушай, я ведь все понимаю. Я охренеть какой понятливый же, тебе ли не знать?! Я понимаю, с кем я связался. Я знаю, что фигурное катание — твоя жизнь. Да и, что уж там, Милочка тоже не мимо пробегающая для тебя. Вика, я все, бл. ин понимаю. Я не понимаю одного: какая религия тебе мешает подойти и сказать мне: “Илюх, ты не против, если в наш выходной я пару часов проведу на работе? Удачно есть лед в этот день”. Я же даже возражать не буду! Я просто хочу понимать, что мое мнение тоже имеет значение. Или нет?

Почему-то больше всего во всей его обиженной тираде царапает слово “связался”. Настолько, что смысл остального попросту теряетcя, а вместе с ним и суть его претензии. Она взвивается, ушибившись об одно слово так больно, что хочется рыдать:

— Да, Ландау, ты, черт возьми, знал, с кем связался. На свой страх и риск. Ты мне говорил, что ты можешь жить с этим, можешь жить со мной. Такой, какая я есть! Я тебя не приваживала, не просила взять меня со всеми моими тараканами! Более того, сразу тебе говорила, что со мной трудно. И тебе тоже будет трудно. Говорила? Если тебя не устраивает то, что я из себя представляю, то, может, стоит оглянуться и найти вариант попроще. Без всего вот этого обременения? — Виктория обводит рукой кабинет, где они так внезапно и зло разругались.

Это правда: она говорила. Он слышал ее тогда, но слышит и сейчас. Она его вот почему-то не услышала. И от этого тоже нервно, больно, пусто.

****

Полгода после олимпиады

Первое, что понимает Илья — он проснулся не дома. От домашнего постельного белья пахнет совсем иначе. А тут какой-то аромат лета и леса одновременно. Протягивает руку, чтобы найти свою снежную королеву, не так уж он заспал эту безумную ночь, о которой и не мечтал еще утром, чтобы забыть о той, кто должна спать рядом на этих солнечно-лесных простынях.

Рядом нет никого. И ему приходится открыть глаза.

Она сидит в кресле напротив кровати и смотрит на него то ли безразлично, то ли просто устало, но точно не радостно и даже не смущенно или хотя бы озадаченно. Вид совершенно домашний в этих светлых штанах, широченной футболке, размеров на пять больше, чем ее собственный, в легкой утренней несобранности и… без косметики. Илья впервые видит женщину, с которой уже 4 года постоянно работает, ненакрашенной.

В этой простоте она завораживает даже больше, чем в своей холодной прелести, которую несет в люди.

— Илья Сергеевич, — пауза, — я понимаю, что произошедшее, д-да, произошедшее, вчера между нами — не самое лучшее, что может случиться между коллегами. И я, — еще одна пауза, — хочу принести вам свои извинения за то, что позволила себе…