Музыка льда. Осколки

— Хорошо! — соглашается врач, — Тогда так. Минимум месяц — никаких вращений, никаких падений и уж, конечно, никаких прыжков. Если ей не терпится натянуть коньки, то ваш максимум — вдоль бортика, желательно с кем-то за руку. И, Виктория Робертовна, я не преуменьшаю и не шучу. Я не стал ей вкручивать фиксирующие пластины, хотя к этому у сейчас прямые показания. Рискнул. И было бы хорошо, чтобы вы оценили мой риск и поберегли эту прекрасную работу. Она действительно ювелирная! Так вот — постарайтесь донести до своей спортсменки, что между нею и инвалидностью даже не прыжок, а один неверный шаг.

Переодеться уже, конечно, не успела. Так и пришлось лететь к началу стартов “в домашнем”, с полным пакетом выписок, справок и рекомендаций для фигуристки Леоновой. Все еще фигуристки. Фигуристки, которой можно кататься вдоль бортика за руку с кем-то, чтобы не упасть. Сдается, господа, что это была комедия, не так ли, Виктория Робертовна? Но выгнать она ее не могла. И Ахмедов тут был совершенно ни при чем.

****

Полтора года после олимпиады

Домбровская стоит и смотрит сверху вниз на сидящую легенду. Легенда стара, попахивает очень прошлым веком во всем, от одежды до прически и даже улыбки. Легенда по сути уже пережила свой яд, который так больно травил Вику меньше двадцати лет назад. И все же тренер ничего не забыла, больше всего не забыла свою дочь, своих девочек, которые завершили карьеру раньше или ушли и канули в бездну середняков, потому что негласный запрет ставил один заслон за другим ее девчонкам.

Однажды Милка спросила, почему девочка, которую она трижды обыграла в сезоне на стартах имеет допуск к чемпионату страны, а она, Мила, нет. Вика честно ответила, что у девочки другой тренер. И Леонова в лоб задала вопрос: “Получается я не выступаю, потому что тренер неправильный?” Тогда Домбровская поняла, чем она платит за свою ошибку молодости, а главное, что платит не только она. В тот день женщина всерьез разозлилась и решила прорваться во что бы то ни стало. И все время боялась, что Аля и Мила сдадутся как многие другие, променяв ее на более осязаемые перспективы.

Тем страннее было сейчас слышать из уст этой женщины то, что она слышала:

— Виктория Робертовна, не гони ты ее! — резкий голос даже старость не сделала мягче, он так же криклив и полностью диссонирует со всей внешностью его владелицы, — Девчонка убьет себя. Неужели ты не помнишь, как вырастила из нее ту, которая заставляла рыдать стадионы? А если помнишь, то как можешь дать ей себя уничтожить.

Вика видит неуловимое сходство жестикуляций, поворота головы, которые ей так знакомы и так ею любимы. И никогда, никогда женщина не связывала родные движения с женщиной, что сидит рядом. Она не считала себя родней величественной старухи, но гены Ники безошибочно проявляли не только кровь Домбровских, но и кровь Коршуновых, что текла в венах и самой Венеры, и ее племянника, и Виктной дочери.

Домбровская не расцепляет скрещенных рук, не меняет положения скрещенных ног, слова, кажется, срываются с сомкнутых губ, настолько мало мимики и мышечных движений, когда она говорит. Но каждое слово слышится отчетливо и весь смысл речи прозрачен до кристальной чистоты:

— Я помню. Я многое помню Венера Андреевна. И из раннего, и из позднего. И не только спортивного. И я помню, как десять лет назад вы в кровь бились, чтобы эта девочка не участвовала в Чемпионате России. И помню, как вы, рыдая, ей аплодировали после произвольной. И как все годы после не уставали объясняться в любви. И как рыдали после олимпиады на камеры, и давали комментарии миллионной аудитории. Так любили, что забыли про второго ребенка, который должен был праздновать радость, а не прятаться от визгов толп об “украденной” медали. Скажите, когда вы ей “подсказывали” выход со сменой тренера — это тоже от великой любви? Вот что я вам скажу, Венера Андреевна! Пусть она остается с вами! Так ее любить, как вы, я никогда не смогу! Я вообще не умею любить вашей любовью!

Эта боль невыносима и с каждым словом все невыносимее. Сил нет больше что-то говорить. Виктория направляется к выходу, все так же не расцепляя скрещенных рук. Матвеева хватает ее, проходящую мимо, буквально за задницу, а точнее за задний карман джинсов:

— Вика, она умирает без тебя! Мы убиваем ее! Если в тебе больше нет любви к ней, то хотя бы минимальное милосердие! Дай ей год. Еще один сезон.

Домбровская замирает на месте. Рваться вперед, когда тебя держат за жопу, и бессмысленно, и комично. Молчание густеет превращаясь по консистенции в кисель. Есть повод начать орать и возмущаться. Но две женщин просто молчат. И вдруг за своей спиной Виктория слышит:

— Пожалуйста!

Такое короткое слово, сказанное с такой мольбой, которой противиться не могли бы и стены. И Домбровская сдается:

— Хорошо, Венера Андреевна. Только сезон. И без всяких обещаний.

Рука, которая держит ее, отпускается:

— Прав твой Вовка, ты действительно королева, Виктория Робертовна, — констатирует старая черепаха.

Блондинка разворачивается и отвечает: