Музыка на Титанике

А роман не давался, мудрил, ничего не хотел:
ни назад не хотел уходить, ни вперёд продвигаться —
буксовал у начала абзаца, пыхтел и кряхтел
и отказывал полностью, не одолевши абзаца.
Всё просился на отдых, твердил, что тяжёл перевал,
убеждал, что ему не дойти даже до середины,
а когда я сажал его в поезд, то он бунтовал,
вырывался, кричал и кидал из окна чемоданы,
по платформе слонялся, стоял у ларьков, как большой,
с алкашами – ведя разговоры о, кажется, Барте
или марте, не помню… о Барте, о марте, о смерти,
о скрипичном концерте, как водится у алкашей, —
в общем, весь распустился. Домой возвратившись, хамил,
симулировал то ли мигрень, то ли гипертонию.
Я отмыл в бадузане его, напоил, накормил,
положил на кровать – сам всю ночь проходил за стеною,
пил шалфей, пил пустырник, себе самому был смешон,
проклинал мою старую жизнь под звездою убогой…
А наутро он встал, хлопнул рюмку, сказал: я пошёл —
и ушёл от меня восвояси – своею дорогой.

Прощёное воскресенье

Я чтo хочу сказать – да вот, пожалуй,
и ничего: что март прошёл впустую.
Я ни против чего не протестую —
вот только жалко книги залежалой
не продолжал… она не продолжалась
сама, ей всё чего-то было мало,
она лежала, вызывала жалость
и ярость, ярость тоже вызывала.
Март – вообще – не самый лучший месяц:
весною я гневлив и всё пытаюсь
уединиться, окна занавесить,
не отвечать по телефону, то есть
забиться в щель, забыться, затеряться,
не то – совсем уйти и не сказаться,
нет, раствориться – в кофе, хоть с корицей,
хоть с кардамоном, хоть с любой из специй.
А чтo хочу сказать – да извиниться
за то, и за другое, и за третье:
вот, за отчизну… нет, за заграницу,
за старое – нет, новое столетье.

Собака Отто

Собака Отто умел отнимать
один от пяти и шести.
Собака Отто умел понимать
разные разности
и был задумчив не раз на дню
(тогда его взгляд пустел).
Он мог бы напоминать Камю,
если бы захотел.

Собака Отто был полон тайн —

чудесная голова;
о нём писала б Гертруда Стайн,
если б была жива.
И если б он был в её кругу,
они бы были на «ты»,
но он обычно лежал на лугу
и просто нюхал цветы.

И с ним было не о чем говорить,

поскольку он всё постиг,
его душа была лабиринт,
но сердце было – цветник.
И он презирал эту жизнь – за скарб,
за скорбь, за базар-вокзал.
А после собака Отто вдруг starb
и ничего не сказал.

«…что однажды придёт исцеление…»