Музыка ночи

Ноги Генерала подломились в коленях. Он пал и приготовился слиться с их скорбным сонмищем.

* * *

Наутро я его и нашел – покрытого коркой серой грязи, судорожно трясущегося от чего-то иного, нежели холод. Стоило мне поднять его на ноги, как хлынул ливень и отмыл его дочиста, а пруд начал вновь заполняться водой. Когда я его вел (порой я тащил его волоком, а порой – нес на руках), он без устали лопотал. Генерал нес околесицу, и я решил, что он малость не в себе. Но и тогда он не мог толком разобрать, что было грязью, а что нет. Припав ко мне, он сквозь озноб горячечно твердил, что то были вовсе и не люди, а лишь воспоминания о них, которым форму придала некая субстанция.

Больше он эту историю не рассказал ни одной живой душе. Сейчас его, разумеется, на свете уже нет: умер Генерал в сорок первом, как раз когда на жерла пушек двинулось другое поколение. Что до той своей попытки дать отпор в прессе, то он о ней тоже никогда не заговаривал, а написанное, думаю, сжег. Я не ученый, но читать-писать, слава богу, умею и любознательности к миру не утратил. С некоторых пор мне открылось, что мы в своих телах содержим биллионы атомов, и они в свое время частично составляли плоть других людей, поэтому каждый из нас, получается, несет в себе частицу всех мужчин и женщин из когда-либо обретавшихся на нашей Земле. Здесь, похоже, задействован закон больших чисел. Если это правда в отношении нас, то почему, спрашивается, оно не может быть истиной и в отношении иных существ или даже веществ? Взять, к примеру, ту же грязь. Десять миллионов солдат погибло на той войне, именуемой Великой или Первой мировой, и большинство из них нашло покой в грязи и земле, то есть в почве. Вдумайтесь: десять миллионов, из которых каждый отдельно взятый содержал биллионы персональных атомов. Но ежели человек способен содержать в себе частицу другого, то не могут ли и мертвые быть некой памятью о них, которая никогда не развеется?

В общем, грязь, скажу я вам, бывает разная.

И даже очень.

IV. Странник в неведомых царствах

1

Через помещение суда, приостановившись, чтобы отереть с подошв уличную грязь.

Через канцелярию, в приемную адвоката Куэйла.

Есть люди, облеченные богатством и знатностью, которые жаждут, чтобы другие видели их высокое положение в обществе. Они питаются в лучших ресторанах, останавливаются в помпезных отелях и получают удовольствие от подобной показухи. Даже те, кто обслуживает интересы персон более важных, чем они сами, не чужды пышным жестам, и вот уже медики Харли-стрит, опекающие недомогания великих и богатых, приобретают апартаменты с антикварной мебелью, словно возглашая: «Вот видите! Я так же хорош, как и вы. Я могу жить на широкую ногу и роскошествовать не хуже вас». Надо, конечно, оговориться, что богатства, приобретенные на собственные, заработанные деньги, – это всегда менее благородно, чем состояния, просто унаследованные. А потому на рвущихся к деньгам честолюбцев извечно свысока будут поглядывать те, чье состояние накоплено столь давно, что усилия, потраченные на его стяжание, включая и налет грязи и греха на нем, давно уже стерты из памяти.

Есть, впрочем, и такие, кто понимает: богатство и власть – это оружие, и его надлежит использовать осмотрительно, а значит, не наобум, а желательно с расчетом. Показное они презирают и в себе, и в других. Они иногда даже стесняются своего привилегированного положения. Ведомо им и кое-что еще – к примеру, если те, кто состоит у них в услужении – медики, юристы, банкиры, – работают в излишней роскоши, то кто-то это излишество, разумеется, оплачивает, покрывая его шиллингами из своего кармана.

И естественно, что человек, присматривающий за чужими деньгами, должен знать им цену и быть к ним бережлив.

Контора адвоката Куэйла, о котором идет речь, располагалась во внутреннем дворе судейской канцелярии, которая мало изменилась с той поры, как рядом обосновалось почтенное ателье «Эд и Рэйвенскрофт». В этом тесном соседстве они и обретались с конца восемнадцатого столетия. Узкая арка заводила в пространство не просторней жилой комнаты, где булыжник даже в самую сухую погоду лоснился от сырости. Смежные здания, сгрудившись, будто хмуровато косились на входящих – мол, чего вас сюда занесло? – а старинное выпуклое стекло окон слегка искажало вид на мир как изнутри, так и снаружи.

В то ноябрьское утро здесь чувствовался кухонный запах, хотя здесь никто не проживал и не готовил, не считая чая, который заваривал секретарь Куэйла мистер Фонсли (а делал он это в маленьком закутке вне хозяйского логова). Однажды в минуту нерешительности я согласился отведать адвокатского чая, но с тех пор подобной оплошности не допускал. Вар, который применяют при дорожных работах, будет повкусней и к тому же не настолько вязок.