Музыка= радость и боль моя

В 30-х годах в Киеве чествовали корифея украинского театра Панаса Карповича Саксаганского. Самая волнующая минута настала, когда объявили: “Сл'oва просит Москва”. Зал Киевского оперного театра, где проходило торжественное собрание, притих в ожидании. А в это мгновение в Москве мы, несколько артистов, замерли перед микрофоном. Режиссер подал знак: “Можно начинать”. Качалов сердечно поздравил юбиляра, Гольденвейзер сыграл для него этюд Скрябина, а мы с Антониной Васильевной Неждановой спели дуэт. Сегодня такое выступление назвали бы обычной трансляцией, а тогда это было потрясением для всех, кто слушал нас в Киеве. Некоторые, не веря, что можно услышать голос из Москвы, решили, что это просто ловкий фокус, и бросились искать нас за кулисами театра. Но это было чудом и правдой одновременно: радио, уничтожив расстояние, соединило нас. Радость, энтузиазм были беспредельны.

В искусстве ничто не рождается на пустыре, и надо беречь наследие наших предшественников. Я помню случай, когда в Большом театре были списаны как ненужные изумительные декорации к “Снегурочке”, сделанные по эскизам Коровина; их заменили новыми, но лучшими ли? Мне хочется напомнить некоторым молодым режиссерам и художникам одно высказывание Гёте. Самое вздорное из всех заблуждений, говорил он, когда молодые одаренные люди воображают, что утратят оригинальность, признав правильным то, что уже до них было признано другими... И еще мне хочется пожелать молодежи не забывать народные истоки творчества. Яркость, размах и глубину дает музыке именно народная песня.

Я вспоминаю свое детство и юность: в каждом селе на Украине были свои песни, баллады, колядки, прибаутки, разные по образному строю и мелосу. И когда вечером после работы крестьяне сходились в круг, все это вспыхивало, искрилось, соревновалось. Парубок, идя на свидание к любимой или на вечерницы, готовил свой запас поэтических слов, песню. Сегодня в этом как будто нет надобности. Молодому человеку достаточно взять транзистор. Зачем выдумывать, когда все под рукой — только включи приемник... Поэтический дар есть в каждом. Надо лишь уметь его открыть. Но в сумятице жизни это не всегда удается. Теперь понятно, почему я заговорил о “дне тишины”?

1967

О т н о с и т е л ь н о о т в е т с т в е н н о с т и п е р е д а у д и т о р и е й. На всю жизнь осталось у меня в памяти происшедшее в Большом театре на концерте для комсомола. Директором театра был А. В. Солодовников. По программе я пел классические вещи с оркестром, спел на бис песенку Герцога. А за кулисами в это время уже происходило что-то неожиданное. Неизвестный мне человек говорит: “Бисировать нельзя”. Зал просил, я подошел к ложе, где сидел директор. “Что делать?” Ответ: “Согласно программе”. Зал не унимался. Я не выходил. Уже в тот же вечер я получил телеграмму с судна, находящегося далеко от Родины. Команда слушала концерт по радио. В телеграмме очень нелестно отзывались о моем зазнайстве, о нежелании удовлетворить просьбу и т. д. В письмах, которые я получал потом, меня упрекали в том, что я не посчитался с мнением общества, не уважил просьбу и т. п. Какая это горечь и обида. Писать — куда? Кому? Объяснять — где? Прошло сорок лет, а я это помню. Не всегда рамки программы были столь жесткими, и исполнить на бис просили не только из зала. Я помню праздничные концерты в том же Большом театре, когда в правительственной ложе были Калинин, Куйбышев, Енукидзе. И они просили дополнительно к программе спеть арию Дубровского, “Тишину”, даже Юродивого.

С годами все сильнее сказывалось давление аппарата: что петь можно, что нельзя. А разве исполнитель не несет ответственности за репертуар?!

* * *

В 1929 году меня пригласили сниматься в кино. Одновременно на съемки “Первой сборной звуковой программы” пришли Анатолий Васильевич Луначарский и Семен Михайлович Буденный. Снимали нас без сценария в большом зале Центрального телеграфа. Анатолий Васильевич произнес небольшую импровизированную речь об искусстве. Потом с приветственным словом выступил Семен Михайлович. Тут оператору показалось, что на лицо сурового военного надо положить немного грима.

— Зачем?— спросил Буденный.

— Смотрите, на всех портретах у Вас лицо смуглое, а сейчас Вы бледный... Зритель может не узнать.

— Ну, что ж, в моей жизни было много жертв. Пойду и на эту... ради искусства,— пошутил Семен Михайлович.

Я в фильме пел “Баркароллу” Гуно и Колыбельную Моцарта.

Фильм просмотрели на киностудии. Сюда пришли и мы, его участники. Помню, как Семен Михайлович, усмехаясь, поздравил меня с дебютом, как Анатолии Васильевич высказал много интересных мыслей о новых возможностях кино. Не спал я в ту ночь, думая о будущем молодого искусства и представляя себя в новых киноролях...