Музыка= радость и боль моя

Вернемся к Бекман-Щербине. В 20-х годах имя Елены Александровны было притягательно и для музыкантов и для тех, кто любит музыку. У нее была своя аудитория. Она играла множество вещей. Она обладала блистательной техникой, звуковой углубленностью. У нее были гармоничные, глубокие звуки.

Помимо Большого зала консерватории, был Сокольнический круг, где выступали и знаменитый А. И. Орлов и Сергей Васильевич Рахманинов; симфоническими оркестрами дирижировал В. И. Сук. Там выступала и Бекман-Щербина, и мне тоже доводилось там выступать. Причем, в первом отделении я пел Бетховена, а во втором пел старинные романсы, например, “Три розы”. А после этого появилась статья, что стыдно артисту, который поет произведения Бетховена, потом петь какие-то сомнительные романсы.

Да, на Сокольническом кругу были замечательные концерты. При такой населенности, какая у нас сейчас в Москве, у нас фактически нет летней площадки, где бы симфонический оркестр мог показывать свои программы, как во всех остальных республиканских городах. Я уже не говорю о курортных городах.

Елена Александровна выступала, кстати сказать, вместе с А. Орловым, С. Самосудом, знала лично Рахманинова. И в концертах ее была, я бы сказал, просветительная миссия.

Я хочу закончить свою мысль тем же, с чего я начал: всякое движение в искусстве сегодня — высочайшая заслуга тех, кто до нас жил. И только так. В этом есть закономерность.

Александр Довженко

Прошло 25 лет, четверть века, как ушел из жизни Александр Петрович Довженко...

Передо мной лежит книга. В книжке то — или вернее частица того, что он нес в себе, как художник, как патриот, как гражданин и необычайный человек — по отдаче, по восприятию и по ... линии проповедничества. Во многих он вселял какое-то непонимание и даже раздражение вот таким наставническим, безапелляционным тоном. Но это не так легко дается — за это надо было платить кровью, бессонными ночами, чтобы доказать, что он искренен, что ему ничего не надо, кроме той правды, которую он, как художник, ощущал острее, чем другие, и которую проповедовал.

Так вот, я начал о книжке — и должен просить прощения. У кого? Формально говоря, у тех людей, которые в первые дни после смерти Довженко обратились ко мне: напишите о нем — хоть коротко, хоть телеграфно... Признаюсь, я много видал смертей, переживал их и сейчас переживаю — привыкнуть к этому невозможно! Хотя закономерность ухода для всего живого мне понятна.

Я тогда был скован, окаменевший. И кроме того — Юлия Ипполитовна, его супруга, она была подавлена настолько, что просила, чтоб я не делился своими впечатлениями сейчас и не давал ничего в печать. Сегодня я об этом говорю, потому что Юлия Ипполитовна Солнцева бодра как художник, ее ценят, любят; совсем недавно, 25-го ноября мы собирались за тем же столом, где встречаемся уже много-много лет и встречались при жизни Александра Петровича.

Тогда ее, как художника, как взволнованного человека, можно было понять; я находился под тем же впечатлением — а теперь я охотно отвечаю на все вопросы — это мой долг, который я пытаюсь как можно шире и полнее выполнить и поделиться с людьми, которые, несомненно, в будущем будут интересоваться: а кто такой Довженко как человек, как поэт.

Хочу начать с “Очарованной Десны”. Тут есть необычайные слова, которые бабуся, любимая им, произносила во всех случаях. Она так художественно бранилась, что гоголевские перекупки и Солохи — они должны были бы еще поучиться у рiдно^i 6a6yci Александра Петровича. Она там говорит такие слова:

— Покарайте його, святi голубонькi, i ти мати божа! I щоб не знав вiн нi сну, нi вiдпочинку! I пошлiть йому, благаю вас, такого начальника — дальше идет многоточие... Такого начальника, чтоб он всю жизнь мучился и страдал!

Проклятья бабуси на всю жизнь были памятны Сашко. Ему, действительно, не везло с начальниками... Я сейчас улыбаюсь потому, что это лучше, чем грустить. Но осознаю, что эти начальники не ушли вместе с жизнью Довженко. Ведь Довженко силен был тем, что он обобщенно представлял себе самые незначительные факты, которые он видел; он не случайно сказал: надо и в луже видеть отражение звезд. Ему принадлежат и другие слова: я рассчитан на большее...

Это он сказал в свои юбилейные дни, когда его чествовали. Он сознавал, что не все отдал — и по сути, это трагедия каждого художника, который понимает свою ответственность перед обществом, перед страной, в которой он живет, перед своей совестью. И это та печаль, которая всегда всем нам должна напоминать: если можешь работать, — работай, если не созрел твой творческий труд, который ты сегодня можешь демонстрировать — показывать или исполнять, — не тужи... не тужи, день настанет, минет печаль — и мажор вновь зазвучит! Вот тогда ты должен показать, написать, отдать!