Музыка= радость и боль моя

Уткин тяготел к классической музыке. И любил гитару. Было и так. Сам он не мог играть на гитаре и приводил с собой гитариста. Я, будучи уверенным, что общество наше будет состоять из троих — она, одухотворенная Л., Иосиф и я, шел храбро на эту встречу. Придя, увидел Иосифа, Л. и гитару. Ну, думаю, состязание возможно. Пристально рассматриваю гитару, вижу — гитара не семиструнная, шестиструнная. Уже осложнение. Отворяется дверь, и входит гитарист, он же и певец — артист Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, правда, баритон. Во всем виден предусмотрительный и умный Уткин. Ну раз так, значит, надо лишить Иосифа права читать стихи. По честному. На равных...

Общеизвестны его поединки на бильярдном поле с Маяковским. Игра велась и на погашение счетов за квартиру, и на отдачу долга т. д. Проигрывать не любили ни тот, ни другой. Но выдержкой и тактом обладал значительно больше Иосиф Уткин.

Мисхор в двадцатые годы был непохож на нынешний: отсутствовала современная перегруженность “культурой” — никаких тентов, лежаков. Была одна длинная скамейка, на которой по вечерам располагалось человек двадцать (больше она не вмещала), остальные — и при луне и при солнце — сидели на гальке. Но повести звучали необычные!..

Конечно, была гитара и была фанера. Это было обязательно для каждого — на фанере станцевать чечетку. Конечно, Иосиф не был исключением. Делал он это вначале застенчиво, потом показывал лихую удаль.

Был он замечательным пловцом, и плавал в такие дали, что бывал невидим. Обидно, что удаль его утрачивалась в нашем ощущении — чем больше удали в море, тем меньше ее чувствуешь на берегу. Мы уже возвращались с обеда, а он — с моря. И триумфа не было. Что-то схожее с этим было и в творческом труде. Он мало был обласкан, хотя ни в какие “греховности” не впадал. В юные годы была “байроновская” грусть — стремление быть таким, но что-то осталось, может быть, неожиданно и для него и для окружающих, и в зрелые годы.

Я не знаю, кому принадлежит название оперы — “Вышка Октября”. На сцене были вышки, добывающие нефть, неизбежные вредители в зеленых очках, выезжала на сцену машина — “газик”, в те годы знамение времени. Были одобрительные аплодисменты в зрительном зале.

В этой опере принимали участие Батурин, Максакова, Алексеев и др. Ставил спектакль Тициан Шарашидзе, дирижировал Небольсин. Музыка Б. Яворского — профессиональна.

Было странно смотреть, когда Иосиф Уткин сидел рядом с режиссером на сцене, в неизменной “байронке”. Восседать на командном месте на сцене Большого театра юному иркутскому пареньку, видеть восторженные глаза участников и неучастников балета и хора — не просто. Оттого он был подчеркнуто сосредоточен и очень ценил свои слова,— случалось, они бывали не к месту... Но его внешность и доброта, его поведение делали атмосферу приподнятой и доброжелательной. Его стремлением было — научить и самому учиться.

Это была эпоха исканий, и поиски новой формы ощущались очень остро, хотя в театре были люди, которые сразу заняли позицию “моя хата с краю”,— по существу, они считали, что не дело оперы — брать сегодняшнюю тему в таком натуральном толковании. Каждое искусство имеет свои непреклонные законы и каноны. И они-то по сути не могли вместить в свои рамки так просто тему. Иосиф Уткин понимал, что в опере основная драматургия — в звучании и современная тема может оказаться слишком поспешной. Оттого он не переживал трагически, когда спектакль, автором либретто которого он был, не удержался.

Если Павел Васильев кричал: “Не надо петь моих стихов, не надо!”, то Уткин не скрывал, что ему приятно, когда стихи его звучат в музыке.

Подари мне на прощанье

Пару милых пустяков —

Папирос хороших, чайник,

Томик пушкинских стихов...

Музыку написал Половинкин. Я пел этот романс, как и другие, например, “Шел солдат с фронта”. На его стихи писали музыку многие — Давиденко, Половинкин, Блантер...

Воздушные налеты на Москву. Двор МГУ. Я приехал из Куйбышева по вызову на несколько дней. Иосиф Уткин — с рукой на перевязи, в пилотке. Он ходил в черной перчатке и, хоть было жарко, ее не снимал. Страшно. Но тогда, чтобы не уходить в убежище, мы выходили во двор, в садик МГУ. Там лежали бревна. И вот, сидя на них, мы мечтали, что будет после войны. Он читал стихи, говорил, что нужно сделать так, чтобы жизнь была прекрасна — человек удивительно устроен.

Примерно в этот же период, когда Москва была в значительной части эвакуирована, он принес мне в гостиницу “Националь”, где я в то время жил, посвященные мне стихи — “Папироса”:

— Дорогой Ваня!

Тебе, кажется, очень понравились эти стихи. Если это действительно так, то думаю, ты не возразишь против того, чтобы они были посвящены тебе твоим старым товарищем.

В память обманувшей нас юности нашей и вопреки коварному равнодушию и самосудам над искусством я и посвящаю тебе эти стихи.

Иосиф Уткин

18/7 1943 г.

И. С. Козловскому

Вот на что это похоже,

Если правду говорить.

...Улыбнулся мне прохожий:

— Разрешите прикурить?

Папироса к папиросе,

Общей страсти уголек.

Никаких тебе вопросов,