Музыка ветра

Маловероятно, чтобы Генри держал несессер у себя на коленях. Но Эдит все же была немного тщеславна. Тщеславна по части того, как ей удаются всяческие крохотные предметы воспроизводимого действа. В частности, и те мелочи, которые находились уже непосредственно в самом несессере. Она понимала, что с точки зрения технического обоснования ее версия неверна. Ведь несессер превратился в ничто, испарился и растворился без остатка в первые же секунды взрыва самодельной бомбы, которая была вложена в него. К счастью для Эдит, он в момент взрыва находился не в чемодане, где ему полагалось быть. Ведь в этом случае чемодан никогда бы не свалился с неба прямиком в ее сад и Эдит никогда бы не узнала всего остального, что предшествовало этой трагедии. Скорее всего, все происходило так. Верная жена проводила мужа в аэропорт, дежурный поцелуй и, как говорится, прости-прощай. Оставшись один, Генри извлекает несессер из чемодана и берет его с собой в салон, как ручную кладь. Ведь он же летит в Майами, а там его – вероятно? возможно? – уже кто-то ждет. Следовательно, чтобы предстать перед той, другой, при полном параде, ему надо будет еще раз побриться. Что он может вполне проделать и прямо на борту самолета. Там ведь есть пусть и небольшая, но специально оборудованная туалетная комната, в которой можно привести себя в порядок. Вот потому он и достает несессер из чемодана, а сам чемодан регистрирует, как обычный пассажирский груз.

Уже на борту Генри кладет несессер, столь тщательно упакованный его любящей женой, на верхнюю полку у себя над головой. А часовой механизм между тем медленно тикает, приближая неизбежную развязку. Он продолжает тикать и все те два часа, которые Генри и остальные сорок восемь пассажиров, а также все члены экипажа, были вынуждены проторчать в нью-йоркском аэропорту, ибо именно настолько был задержан вылет их рейса.

Эдит часто пыталась себе представить, как именно коротали все эти люди дополнительные два часа. Много это? Или мало? Она даже провела своеобразный эксперимент на себе самой: засекла время в один час, а потом занялась определенной работой, время от времени поглядывая на часы и прикидывая, сколько эта работа может занять. Конечно, сидеть в салоне самолета и ждать – не самое приятное занятие. Время тянется неимоверно. Наверняка и Генри, и остальные пассажиры злились, испытывали нетерпение. Но интересно, думала Эдит, знай они все о том, что это, по сути, последние мгновения в их жизни, и тогда для них эти два часа пронеслись бы действительно как одно мгновение.

Два часа. Эта цифра преследовала ее неотступно. Часто она задавалась вопросом: а миссис Холден тоже терзается по поводу этих двух часов? Осознала ли эта женщина, какую чудовищную ошибку она совершила? Ведь это она приложила руку к тому, что погибло столько невинных людей. Все ее расчеты были просты и вполне понятны. Ведь если бы самолет приземлился в Майами строго по расписанию, то есть без задержки, то никакого взрыва на борту лайнера не случилось бы. Генри благополучно бы покинул аэропорт и уехал. Один? Или его там встречали бы? Он преспокойно перегрузил бы свои вещи, включая несессер, в багажник арендованной машины, и в положенное время бомба сдетонировала бы и произошел взрыв. Но могло ведь быть и по-другому. Скажем, где-то в средине полета Генри берет в руки свой несессер, открывает его и видит, что любящая жена приготовила для него небольшой сюрприз. Да, такой поворот в развитии событий никак нельзя исключать. Все эти мысли терзали Эдит. Несомненно, думала она, они точно так же терзали и миссис Холден.

Единственная причина, по которой Эдит так и не решилась поделиться своими соображениями с полицией уже после того, как причина трагедии стала ей абсолютно ясна, – это боязнь ошибиться и выдвинуть несправедливые обвинения против кого бы то ни было. Да, гибель сорока восьми пассажиров – это типичный несчастный случай, дикое совпадение, роковое стечение обстоятельств. Но вот в гибели самого Генри П. Холдена никаких случайных совпадений или роковых ошибок не было. По ее мнению, по ее глубокому убеждению, этот страшный человек понес заслуженную кару. Смерть Сесилии еще более укрепила Эдит в ее мнении.

– Эдит! – окликнул ее Кэл откуда-то из глубины дома. Громко хлопнула входная дверь, да так, что содрогнулись даже стены в ее мастерской. Кэл стал обращаться к бабушке по имени вскоре после смерти отца, как бы подчеркивая тем самым, что отныне он – глава семейства и главный мужчина в доме. Эдит не нравилось, что внук называет ее просто по имени, но виду она не показывала, предпочитая благоразумно скрывать свое истинное отношение.

Она выключила свет в мансарде и заторопилась вниз. Десятилетний Гиббс стоял в коридоре второго этажа со школьным ранцем в руке. Он был еще в форме, видно, только что вернулся из школы и теперь с расширенными от испуга глазами наблюдал за происходящим.

– Эдит! – снова крикнул во весь голос Кэл, и в его голосе послышалась явственная угроза.