Музыка войны

Вот так внезапно и резко я был оборван в своем самом искреннем порыве вывести Яну на чистую воду. Отказ Валентина настолько глубоко смутил меня, сбив все карты, что на время я уверовал в его слова о том, что это были не иначе как безобидные семейные дрязги, и будто бы я пытался притянуть за уши личные обиды, чтобы обвинить Яну в тяжких преступлениях. Лишь к вечеру я одумался, осознал, что я сам же на себя наговаривал, как наговорил до этого Валентин. Нет, тут дело было не пустое, совсем не пустое. Тут были заключены столь важные и опасные для людей деяния, что я не мог безмолвствовать и бездействовать. Можно было ведь просто уйти, съехать, навсегда разлучиться с Яной. Но было ли это честно? Было ли это по-мужски. Признаюсь честно, не только высокие порывы души вели меня по Яниному преступному следу: любопытство заставляло меня доискиваться до правды.

Не имея представления, к кому еще обратиться, я решился поехать в Тверь: нужно было самостоятельно проверить, кто был прав, Яна или Аня. Могла ли Аня забыть свою прежнюю соседку Яну? Могла вполне. А если же никакая Яна на улице Советской никогда не проживала, если и лица ее никто из местных никогда и не видывал? Тогда что?

Я сочинил целый рассказ о командировке в Подмосковье, солгав, что поеду в отель в Истре, и Яна, кажется, поверила мне. Там часто проводились конференции и обучения для специалистов разных профессий и сфер, потому весь мой рассказ приобрел черты правдоподобия. В Твери я представлялся журналистом, разыскивающим пропавшую женщину, показывал ее фотографию жителям частных домов, изб, коттеджей, причудливо сочетавшихся бок-о-бок друг с другом.

Однако везде люди, открывавшие двери, смотрели на фотографию Яны как на пустое место: никто не изменился ни в лице, ни в голосе, даже старожилы и их потомки, которые уж точно должны были помнить Яну. В том сама одиннадцатом доме я пообщался с родителями Ани, жены Леши, не раскрывая правды о том, кем я был на самом деле, надеясь, что они опровергнут слова дочери, но ожиданиям моим было не суждено оправдаться: никакой Яны на их улице никогда не проживало.

Сомнений не оставалось: она лгала о себе не только мне, но и всем окружающим, очевидно, служа какой-то тайной цели, цели, что приносила ей огромный доход вместе с теми взятками, что она вымогала у своих пациенток в муниципальной поликлинике. Поэтому-то у нее до сих пор не было недвижимости в России, зато уже была целая вилла на Кипре! В случае раскрытия ее тайной деятельности вся ее собственность здесь была бы, скорее всего, изъята, потому она просто обязана была приобретать жилье только за рубежом.

Опустошенный подтвердившимся открытием, я отправился в гостиницу в центре Твери, полагая, что после плотного ужина проведу бессонную ночь, одну из тех самых безобразных ночей, когда мысли и сомнения сначала с болью давят на совесть, а затем безжалостно раздирают ее в клочья, но за этими крохотными кусочками, за этими едкими ранами не обнажается выход, не просвечивает самый блик, самый образ верного пути.

Что же теперь оставалось делать, так вопрошал я себя, входя в ресторан, как вдруг чей-то смутно знакомый голос вернул меня к действительности:

– Сашка? Саш, это ты? Быть того не может!

Взгляд мой не быстро остановился на тощей женщине с очень сухим, покрытым сетью морщин лицом. Она была коротко стрижена, как мальчик, и носила громоздкую оправу очков, отчего обнаруживала некоторое неприятное сходство с муравьем. На ней был стильный темно-коричневый брючный костюм в совершенно мужском стиле, и он безнадежно висел на ней, как на вешалке – клянусь, если бы не голос, я не сразу бы понял, кто предстал передо мной! Неузнаваемая, насколько же она изменилась за прошедшие годы… Беспощадное время!.. Это была Маша, та самая Маша, с которой я встречался… каких-то восемь лет назад. Неужто она так постарела? Неужто и я так постарел, и я был неузнаваем, как и она? А что же Катя, узнал бы я Катю, если бы увидел, поверил бы, что моя муза точно так же состарилась и подурнела, как состарилась и обезобразилась Маша?

Если бы я краем уха не слышал об успехах Маши как блоггера и журналиста, я бы, должно быть, решил, что она тяжело больна, но она вся светилась в лучах славы: еще бы, в Твери ее узнавали, к ней обращались с просьбой дать автограф простые люди на улицах или в заведениях.

– Давай поужинаем вместе? – Предложила она. – Я сегодня улизнула от съемочной группы и решила провести вечер одна.

– Я не помешаю твоему одиночеству?

В ответ она лишь усмехнулась. На минуту мне показалось, что она уже не была скользкой и мерзкой, какой была раньше, наоборот, она искренне рада была неожиданной встрече.

– Столько воды утекло… с того самого года. – Пробормотал я, извиняясь, сам не понимая, зачем. – Не ожидал, что ты захочешь разговаривать со мной.

Тогда-то я поймал себя на наблюдении, что одно в Маше не изменилось: она так же глупо хлопала глазами, округляя их, а крупная оправа словно подчеркивала, насколько они были круглы и глупы.

– Кто старое помянет…

– А что за съемки?