Музыка войны

Легкая усмешка заиграла в уголках его обветренных губ.

– Где же ты думала, я был?

– В Германии. С семьей или один. Думала, решил увезти их подальше отсюда.

– Они сейчас в деревне, она западнее Донецка, там безопасно.

– Вот как.

Она говорила с вызовом и едва скрываемой неприязнью: она осуждала его и не находила нужным скрывать это обстоятельство. А Дима, напротив, старался говорить с ней мягко, будто щадя ее, и оттого-то разговор их совсем не складывался. Ей была неприятна его жалость, а ему – ее колкость.

– Должно быть, не получится поговорить нам по-человечески. – Наконец сказал Дима. – Пока я не скажу этого. Поэтому слушай: прости меня.

Она ждала от него чего угодно, но только не этого, потому она удивленно вскинула светло-русые широкие брови.

– Простить? За что? Не ты… виноват в войне.

– Не я. Но так совпало, что как будто я во всем виноват. Наобещал тебе с три короба, а в решительный час просто исчез. Я как будто обманул тебя, хотя обманывать тебя никак не входило в мои намерения.

– Да, именно.

Помолчав, она добавила:

– И ты решился извиниться только спустя несколько месяцев.

– В этом тоже виноват перед тобой. Видишь, у меня телефон разбился в тот самый день… В суматохе не думал о том, чтобы обзавестись новым, звонил с телефона жены родным… Либо она звонила. А потом уже и не до того было, все так закрутилось, завертелось, одно слово – война. Ты веришь мне?

– И верю, и не верю… Я одного не понимаю: ты – в ополчении? Как так? Не ты ли говорил мне о том, что нужно бежать от войны, бежать из Донецка? Не ты ли говорил, что простые люди не должны гибнуть за власть имущих, за их наглую дележку земель и ресурсов?

То пламя, что горело в его глазах все эти минуты, на ее последних словах как будто погасло, а вместе с ним и обожание, что они возбуждали в Карине. Весь Дима стал чужим, холодным, непонятным, недосягаемым.

– И по-прежнему так считаю. Не должны. Однако ж…

– Что?

– Умирать приходится.

– Как же так, Мить? Как? Я не понимаю! Разве это – правильно?

– Замени слово «порядочно» на слово «правильно», и как изменится смысл твоих слов! – Он вспомнил ею же сказанное однажды замечание, отчего она издала смешок. – Я и сам не понимаю, как так произошло. Помню только, когда раздались первые взрывы, первые выстрелы снайперов, я повалил своих девчонок на парковке вокзала на землю. Мы лежали так, прижавшись друг к другу, я чувствовал их дыхание, а внутри закипали отчаяние и страх… Страх не просто погибнуть, а погибнуть и оставить их прямо там, быть может, в западне, совершенно одних. Мне было страшно представить, как Настя будет одна пробиваться к вокзалу с Матреной на руках и Ульяной под боком. А потом представилось, что и ее сразит пуля, и тогда дети останутся совсем одни. Мальчишка, сотрудник парковки, погиб прямо там, на месте… А затем была больница, друзья и подруги Ульяны, кто-то стал инвалидом, кто-то погиб… Тот страшный день был точно пробуждением, болезненным и жутким, я словно покинул сказку и мир, придуманный для себя и самим собой, чтобы впервые увидеть, какова настоящая жизнь на вкус. И знаешь, что Карин? Она, оказывается, горькая, как слезы матерей, соленая, как кровь, омерзительная, как трупный запах. И больше в ней нет ничего. Ничего. Мечты о европейской спокойной и сытой жизни в вечном достатке – все это полоумный бред, но как же долго я бредил! Как долго я жил мечтой о совершенном…

Тут он неприлично и так долго выругался, что Карина сдвинула брови – она прилагала усилия, чтобы разобрать его слова. Что он такое говорил? Почему он так плохо говорил о священной для нее Европе? Не тронулся ли он вконец умом?

– Но как же… Как же бегство от этого всего? – Она вновь и вновь возвращалась к своему исходному вопросу, потому что ей казалось, что он по-прежнему так и не ответил. – Как же жизнь в тихом укромном уголке? Я не понимаю, что заставило тебя передумать.

Было ли это важно теперь? Билеты были куплены, сначала на поезд, потом на самолет. Скоро они улетят с Парфеном в Испанию, так зачем она терзала себя этим мучительным разговором. Ей отчаянно хотелось понять его, вот зачем. Она должна была понять истинную причину его отступления, чтобы потом не корить себя всю жизнь за то, что не смогла очаровать любимого мужчину, не смогла навеки пригвоздить его к себе.

– Смерть и увечья моих сородичей, вот что! Проклятый день 26 мая! – Чуть повысив голос, ответил Дима. Казалось, его раздражала ее недогадливость. – Я, представь себе, вдруг понял, что связан с ними невидимыми жилами, незримой кровью, я в ответе за всех них, не только за свою семью. Во мне такая ярость проснулась, такая злость на этих нацистов, наркоманов, уродов… Мы еще посмотрим, кто кого – вот о чем я думал все эти дни, что не звонил и не писал тебе. Только об этом. Это – моя земля, наша земля, и враг не займет ее.

– Словом, в тебе проснулась любовь к родной земле. Не ожидала от тебя. Очевидно, ты помешался, как и все здесь.