Музыка войны

– Называй, как хочешь. Но когда в твой родной город, в твоих близких и всех, кто тебе был когда-то дорог, с кем ты соприкасался хотя отчасти, летят снаряды, разве можно не проникнуться этим общим, единым чувством? Все в тебе обострено, каждый нерв, каждая жила, все напускное растворяется в соли слез и крови, и ты впервые начинаешь различать зерна от плевел. В такие дни, какие теперь пришли на Донбасс, я чувствую жизнь намного острее, намного сильнее, чем прежде. Смерть обостряет эти ощущения, она очищает тебя от надуманного бреда, которым ты жил прежде. Европа – это наш враг. Как и Штаты, как и Англия. Они всегда были врагами, просто мы не хотели видеть этого. Мы отчаянно пытались быть как они, отчаянно пытались доказать, что мы такие же люди, как они, ничуть не хуже, не ведая о том, что для них мы – второй сорт, рабы, которые должны на собственном горбу обеспечить их безбедной старостью, высокой пенсией, домом и автомобилем. С их подачи был совершен госпереворот, с их подачи украинская авиация налетела на Донецк. И теперь вы с братом переметнетесь в стан врага, чтобы ползать на коленях и всячески пресмыкаться перед ним до тех пор, пока он не поверит, что вы не славянская чернь.

Карина почувствовала, как бешено застучало сердце, как тяжело стала вздыматься грудь. Его злые и грубые слова разъярили ее.

– Так вот зачем ты здесь! А я-то думала… Не важно! С Парфеном уже поговорил или только собираешься?

– Поговорил. Знаю, что не переубедить вас. Два дурака, да и только. Не зря… стало быть, вы нашли друг друга. Да и ты… Решила не мытьем, так катаньем попасть в свою драгоценную Европу! Ведь даже ни разу не была там, глупая ты женщина!

– Подлец! – Вскричала она, ладони сжались в кулаки, но она слишком боялась его мощи, чтобы дать ему пощечину. Сверкая глазами, она с ненавистью глядела на некогда столь любимое лицо.

– Пусть так. Но хотя бы не предатель. – И вдруг голос его стал мягким. – Извини, что я так груб, намного грубее, чем Лопатины с вами толкуют. Но после всего, через что я прошел и еще пройду, не могу иначе, не могу быть учтивым, жалостливым, уклончивым, понимаешь? Все говорю, как есть. Подумайте о родителях, о старике Лопатине. Ради этого он воевал в Афгане? Что вы с ним делаете… Эх…

И вдруг в глазах его вновь всколыхнулось пламя, что сводило Карину некогда с ума. Внезапно Дима сделал шаг ей навстречу и сжал ее лицо в своих грубых шершавых ладонях.

– Вы уедете туда, где не разрываются бомбы, но одновременно вы уедете к чужакам, которым плевать на вас, и, если что-то случится, никто не придет на помощь. В какой-то миг вы прозреете и обнаружите, что плывете не на большом корабле в даль от горящей земли, а на крошечной лодчонке, и вокруг – бушует беспощадный океан, и спасения нет. Езжай к матери, Карина. Она тебе поможет и семью сохранить, и детей на ноги поставить. Не порывай со своими родными. Еще не поздно переменить решение.

Он нежно гладил ладонями ее лицо, словно пытаясь вобрать в себя ощущение ее прекрасных женственных черт, чтобы потом в нужный момент представлять себе ее как можно живее, из плоти и крови, но Дима не решался прильнуть губами к ее губам.

Как невыносима была его последняя шершавая и грубая ласка, как невыносим был его тяжелый, вязкий взгляд, полный прежней страсти и любви! Какая завораживающая сила была заключена в его голубых честных глазах – как Карине было противостоять ей? Как пережить подобное, вырывающее душу из груди с корнями, и не умереть от отчаяния? И все же доводы рассудка возобладали, холодный расчет вернулся к ней, Карина оттолкнула обожаемого человека – в последний раз.

Глава седьмая

В свободное время Катерина, как и многие выпускники музыкальных заведений, подрабатывала частными уроками; чаще всего это были нерадивые дети, из которых родители надеялись против воли самих чад взрастить выдающихся артистов и реже – действительно старательные, способные и порой даже талантливые дети. Но сегодня Катя возвращалась с весьма необычного урока: окольными путями ее телефон раздобыл состоятельный человек из иностранного банка. Она даже не вникала в то, чем он занимался, где именно работал, ее не интересовало, был ли это американский или французский, или английский банк. В одном она была вполне уверена: название ей это никогда ни о чем не говорило и никогда не скажет впредь.

По самой манере тридцативосьмилетнего Александра держаться, по тому, как сверкали его безупречные итальянские костюмы из шерсти и шелка, Катя безошибочно угадала в нем человека совсем другого уровня, живущего на недосягаемой для простых смертных высоте. Это был именно такой небожитель, что смотрит на людей настолько наигранно отстраненно, будто более всего на свете боится, что простой человек заподозрит, будто между ним и Александром в действительности нет никакой разницы, и вся та разница, что якобы существует и внушается обществом и самим Александром, совершенно надуманна, ведь оба они состоят из плоти и крови, оба почти одинаково быстро стареют, и оба с каждым днем неотвратимо приближаются к смерти.